Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Пасторальное четверостишие, находит герой «Несрочной весны» в «одном из прелестнейших томиков начала прошлого столетия»:

Бунин не точно цитирует «Хоры и песни» А. П. Сумарокова, где этот отрывок выглядит так: «Успокой смятенный дух,/И крушась, не сгорай, / Не тревожь меня, пастух, / И в свирель не играй». Нарушая точность цитаты, изымая ее из контекста, Бунин превращает подлинную цитату XVIII в. в стилизацию в духе XX-го. Четверостишие похоже на классический перевод античной буколики, слегка неловкий, шероховатый, будто бы автор XVIII в. подбирает слова, стараясь сохранить верность оригиналу. Благородная шероховатость XVIII в. оборачивается дисгармонией «разломленного» поэтического сознания ХХ в. – стихи звучат авангардно как в лексике (где практически невозможная в XVIII в., гораздо более поздняя романтическая формула «мятежный дух» вместо сумароковского «смятенный дух» пародийно сочетается со словом «успокой»), так и в ритмике (где ощущение разлома дает сочетание хореических и анапестических стихов), а ритмика XX в. отзывается в обилии жестких мужских словоразделов [294].

Пасторальная фигура оратая, пастуха, земледельца в поэзии предельно условна, а в прозаическом опыте Батюшкова и рассказе Бунина безмятежные земледельцы поэтических идиллий контрастируют совсем с другими крестьянами – с теми, что пережили революции (французскую – у Батюшкова, русскую – у Бунина) и последовавшие за ними войны.

«Путешествие в замок Сирей» – это одна из самых ярких русских инвектив XIX в., направленных против самого феномена революции:

«Развалины, временем сделанные, – ничто в сравнении с опустошениями революции», «Здесь не одна была революция, господин офицер! Не одна революция!.. (рассказывает путешественнику старый крестьянин в сношенном фригийском колпаке. – Е. К. ) Разорили храмы Божии…» [295].

Войны и революции представляются Батюшкову тем, что страшнее самой смерти. Если после смерти маркизы и отъезда Вольтера жизнь в замке не прервалась, напротив, стены сохранили память о своих обитателях, то революция и война стирают память об идиллическом прошлом:

…там, где маркиза прекрасною рукою поливала розы и лилеи, кормила голубей ячменем 〈…〉 там, где она любила отдыхать под тенью древних кедров у входа в Заирину аллею, где Вольтер у ее ног в восторге читал первые стихи бессмертной трагедии 〈…〉 там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и казаков, которые приводят в трепет всю Францию [296].

Теневой, призрачный мир с рассветами и закатами, таинственная дорога в заброшенное имение – все это повторено вслед за Батюшковым и русской элегией в рассказе Бунина, но гармоническая стилистика пушкинского времени у Бунина теряет качества идеального баланса, игра полутеней то и дело превращается во вспышки гроз, в огненные зарницы («и все это при блеске зарниц, которые все ярче озаряли лес, избы, дорогу» – 5; 121), отчего очертания разрушающегося мира, которому суждено погибнуть, выступают еще четче и для главного героя «Несрочной весны», и для мужика, который подвез его от станции:

Человек оказался очаровательный – детски наивный гигант, всю дорогу повторял: «Глаза бы не глядели! Слезы!» Меж тем 〈…〉 оглохший от старости белый жеребец быстро и легко мчал по лесным дорогам коляску, тоже старую, но чудесную, покойную, как люлька (5; 122).

Заброшенная усадьба в «Несрочной весне» называется то «дворцом», то «музеем». Последнее наименование иронично: созданный по инициативе советской власти «музей» должен сохранить намеренно уничтоженное и уничтожаемое той же властью. Охраняет «музей» однорукий китаец, чья немота, уродство и инородство прибавляют к музейной теме коннотаты ужаса, однорукий музейный китаец олицетворяет угрозу абстрактную и всеобъемлющую – революционное покушение на элегический мир памяти:

в вестибюле 〈…〉 сидел 〈…〉 с короткой винтовкой на коленях однорукий китаец 〈…〉 Ни единая не китайская душа, конечно, ни за что бы не выдержала этого идиотского сиденья в совершенно пустом доме, – в нем, в этом сиденье, было даже что-то жуткое (5; 123),

и это чрезвычайно выразительное воплощение темы восточного хаоса, бессмысленного разрушения, неотвратимой, невозмутимой, немой смерти.

С подтекстом из Батюшкова, одного из основоположников русской музейной культуры, созидавшего ее наряду с другими участниками кружка А. Н. Оленина [297], музейная тема у Бунина заставляет вернуться к «Путешествию в замок Сирей», к размышлениям Батюшкова о том, насколько опасны для руин несведущие профаны:

В Германии вы узнаете от крестьянина множество исторических подробностей о малейшем остатке древнего замка или готической церкви. Все рейнские развалины описаны с возможною историческою точностью учеными путешественниками и художниками, и сии описания вы нередко найдете в хижине рыбака или земледельца. Притом же немцы издавна любят все сохранять, а французы разрушать [298].

Финал «Путешествия в замок Сирей» оптимистичнее, чем финал «Несрочной весны»: у Батюшкова русские офицеры, оказавшись в замке, хотя бы на некоторое время возвращают ему прежнюю жизнь, бунинский герой путешествует по заброшенному дворцу в абсолютном одиночестве, он не может вернуть жизнь мертвой усадьбе, ему остается только самому вступить во владения смерти. Батюшков описывает руины в момент петербургского расцвета, «золотого века» русского искусства, Бунин констатирует смерть обрушившейся империи. Перечни старинных книг, описания старинных библиотек у Бунина сделаны не только со знанием всех тонкостей подобных описаний в романтической литературе, Бунин воспроизводит XIX в. почти точно, но с едва уловимыми интонациями пародии, угадывающейся в «старинных духах», в искусно выбранных или специально стилизованных витиеватых цитатах. Четверостишие «Успокой мятежный дух…» слегка пародирует пастораль просьбой «не играть во свирель»: по законам пасторального жанра игра на свирели как раз успокаивает и умиротворяет. Искаженная цитата из Сумарокова говорит о несвойственных идилии чрезмерных страстях, присущих скорее эпохе модерна: в прошлое отодвинута не только дореволюционная жизнь, но и гармония золотого века. Поэзия пушкинско-батюшковской эпохи цитируется, но ее язык не может вернуться из прошлого в своем первозданном виде, он процитирован Буниным как «музейный», мертвый язык, неуместный в эпоху катастроф, но от этого еще более ценный и недоступный.