Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Это отрывок из «Антоновских яблок» (1890), он интересен тем, что в нем раньше имен Батюшкова и Жуковского появляются их поэтические формулы: фразы мастерски стилизуют аллитерационную и лексическую палитру романтической поэзии с ее устойчивой фразеологией и звукописью, опирающейся на гласные и сонорные звуки – «скалы», «дубравы», «луна», «лилии», «младых», «лилейная», «Людмилы», «Алины»; «розы», «проказы», «резвости».

Однако в связи с «Несрочной весной» стоит вспомнить не только поэзию Батюшкова, но и его прозаическую миниатюру, включенную в состав «Опытов в стихах и прозе». В реминисцентном слое бунинского рассказа подтекст из Батюшкова соединяет далеко отстоящие друг от друга во времени «Развалины» Державина (1797) и «Запустение» Боратынского. Из опыта литературы XVIII в. («Прогулок» и «Дщиц для записывания» М. Н. Муравьева, «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина) складывается форма батюшковских прозаических прогулок и путешествий. «Путешествие в замок Сирей» изображает замок мадам дю Шатле, «божественной Эмилии», где великий Вольтер провел годы своего жизненного и творческого расцвета («Здесь долгое время был счастлив Вольтер в объятиях муз и попечительной дружбы» [285]). Конечно, батюшковское «Путешествие…» имеет автобиографическую основу: находясь в составе русских войск во Франции после победы над Наполеоном, в феврале 1814 г. поэт посетил замок Сире, расположенный на востоке страны, у границы Лотарингии. Именно эту дату, февраль 1814 г., он и ставит под текстом в «Опытах…», хотя фактически заканчивает работу над отрывком в 1815 г. [286]Миниатюра имеет подзаголовок «Письмо из Франции к г. Д.» (за инициалом скрыт один из основателей «Арзамаса», страстный поклонник французской культуры Д. В. Дашков). Бунин заимствует у Батюшкова форму «письма-путешествия» вместе со всем литературным шлейфом этой формы, причем, если «Путешествие в замок Сирей» – это «письмо» русского офицера из Франции в Россию, то у Бунина, волею судеб заброшенного на южный берег Франции, рассказ имитирует письмо из России в Европу (и скорее всего – во Францию) [287]. Ближе к концу миниатюры Батюшкова среди адресатов Вольтера упоминается Екатерина, и тема переписки из Франции в Россию и обратно упрочивается и высоко поднимается в своем значении.

История любви Эмилии дю Шатле и Вольтера, вдохновлявшая поэтов XIX в., в том числе и русских [288], изображена у Батюшкова всего несколькими яркими штрихами, лишенными конкретных подробностей. Ореол величественной значимости вокруг этой любви Батюшков создает тем, что вводит в текст идеально-прекрасный портрет г-жи дю Шатле, который незаметно проступает из впечатлений от интерьера, от картин, развешанных на стенах, от книг в библиотеке замка. «Путешествие в замок Сирей» в творчестве Батюшкова образует единый пласт не только со стихотворными элегиями-руинами (такими, как «На развалинах замка в Швеции»), но и с любовными элегиями, включенными в состав «Опытов в стихах и прозе», оно прочитывается как прозаическая квинтэссенция батюшковских поэтических текстов на темы любви на исходе жизни, на темы предсмертной любви [289]. Именно поэтому много внимания в «Путешествии в замок Сирей» отдано сценам похорон маркизы («Все жители плакали о ней как о нежной, попечительной матери» [290]) и неутешному горю Вольтера. Эскизность портрета главной героини, отдаленность, недостижимость и возвышенность живого прототипа этого портрета, акцентирование темы смерти, длинный финал батюшковской миниатюры – все это немаловажно для восприятия «Несрочной весны» Бунина.

В «Несрочной весне» трудно не усмотреть стилизацию под прозаическую миниатюру начала века XIX в. в духе Батюшкова. И речь идет не только о словесных формулах элегического репертуара, без которых невозможно представить прозу Бунина (в «Путешествии…» есть и «темная аллея», «тенистые аллеи», «слава меча русского», которая у Бунина превращается во «славу и честь Державы Российская» и т. д.). Еще в более общем плане важно то, что проза Батюшкова, столь же изящная и поэтичная, как и его стихи, содержит в себе множество стихотворных вкраплений: в «Путешествии в замок Сирей» Батюшков обильно цитирует Вольтера, Данта, Державина и др. («В тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением…» [291]).

Стилизаторские усилия, направленные на оживление памяти о преромантической прозе, в «Несрочной весне» органично сливаются с привычной для Бунина манерой расцвечивать прозу стихотворными фрагментами, причем сюжетный импульс для введения в прозаическую ткань поэтических фрагментов у Батюшкова и Бунина один и тот же: в разрушенном замке / имении есть библиотека, которая будит литературное воображение путешественников, заставляет их вспоминать тексты своих поэтических предшественников («Но мы еще воспользовались сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет г-жа Семиан; осмотрели ее библиотеку, – прекрасный и строгий выбор лучших писателей» [292] – у Батюшкова, «Часто бывал я в нижних залах. Ты знаешь мою страсть к книгам, а там, в этих сводчатых залах, книгохранилище 〈…〉 Там… мерцают тусклым золотом десятки тысяч корешков, чуть ли не все главнейшее достояние русской и европейской мысли за последние два века» (5; 124) – у Бунина). Не менее красочное описание библиотеки в том же, романтическом духе есть и в «Антоновских яблоках»:

Потом примешься за книги, – дедовские книги в толстых кожаных переплетах, с золотыми звездочками на сафьяновых корешках. Славно пахнут эти, похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой! Какой-то приятной кисловатой плесенью, старинными духами… Хороши и заметки на их полях, крупно и с круглыми мягкими росчерками сделанные гусиным пером. Развернешь книгу и читаешь: «Мысль, достойная древних и новых философов, цвет разума и чувства сердечного» (2; 189).

Вернемся еще ненадолго к Батюшкову. Трудно сказать, по каким впечатлениям Батюшков описывал библиотеку в замке Сире: действительно ли поэт видел в замке какие-то книги, или описание было навеяно, весьма вероятно, известной Батюшкову библиотекой Вольтера, купленной Екатериной II и хранившейся в начале XIX в. в Эрмитаже [293], но важно то, что Батюшков стоит у истоков русских музейно-библиотечных описаний, и позже дань этому жанру отдадут Пушкин, Тургенев, некоторые другие поэты и прозаики XIX в., а в XX в. эта традиция и будет воспринята Буниным.

Точность Бунина сказывается в воспроизведении мельчайших деталей стилистики элегической школы начала XIX в. Так, элегический жанр предписывает легкие пасторальные включения в элегиях-руинах. К примеру, в последней строфе элегии Батюшкова «На развалинах замка в Швеции» одиночество героя нарушается земледельцем, произносящим сентенцию на тему памяти и «отеческих гробов»: