Михаэль фон Альбрехт - Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования

Благодарность и похвала консула замыкают этот первый отрывок и предвосхищают прославление героя в заключительной части всего повествования. Начало, как и конец до сих пор рассматриваемого отрывка, — волевое решение трибуна. Формальное сечение, таким образом, тождественно с содержательным; форма обладает внутренней необходимостью и при всей своей простоте вполне целесообразна.

Вторая часть рассказа, которую Геллий, вероятно, сократил сильнее, начинается с безусловно катоновско- го лапидарного извещения: МЬипш quadringenti аб топепбит рг<���фсксипШг, трибун и четыреста человек отправляются в путь на смерть. Судьба, которую отменить невозможно, предвосхищается герундием. От прорыва римлян взгляд смещается — в первый раз с начала рассказа — к их противникам. Изображается не только внешнее поведение врагов, но и то, что они ощущают, наблюдая за отважным маневром римлян. Таким образом, Катон разбирается в деле — он понимает, как, привлекая противную сторону с ее чувствами, создать эффектный фон для необычного предприятия римлян. Но у этого места есть еще одна функция. Напряжение должно расти: первоначальное удивление, отраженное в выразительном композите demirantur118, к сознательному выжиданию, находящему свое яркое выражение в интригующей конструкции in expectando sunt. Искусство ретардации здесь можно уловить уже на стилистическом уровне. Во временном придаточном предложении выражается предусмотрительность врага, в главном — его реакция: самые доблестные выступают против четырехсот. Римляне окружены и начинают отчаянное сопротивление. Вновь предложение, в котором все подвешено и которое этим способом дополняет ретардирующий эффект: fit proelium diu anceps, завязывается бой, долгое время сомнительный. Затем — констатация победы численного превосходства. Со смертью четырехсот кольцо замыкается. Изначальное оповещение (ad moriendum proficiscuntur, отправляются в путь на смерть) исполнено.

Мы не знаем, насколько сильно здесь вмешательство Геллия — из-под его ли пера вышли исторические пре- зенсы?119 — и насколько он сокращает. Ясно, что чередование стремительного движения вперед (во вполне катоновском асиндетоне) и подчеркнутой ретардации (надежные свидетельства ее подлинности — древнелатинские грамматические особенности) он сохранил вполне достоверно. Но изменение точки зрения рассказчика, отражение римской отваги в восприятии наблюдающих врагов — также сколь простое, столь же эффективное художественное средство.

На еще более твердую почву мы можем встать с § 19, где Геллий цитирует катоновские слова. Здесь при интерпретации можно еще более тесно сочетать рассмотрение подробностей с исследованием общей формы.

Первое предложение резюмирует содержание следующих как заголовок: dii inmortales tribuno militum fortunam ex virtute eius dedere, бессмертные боги одарили военного трибуна счастьем по его храбрости. Тематический характер первого предложения бросался нам в глаза в начале как первой, так и второй части; задним числом мы получаем отсюда подтверждение достоверности парафразы и в том, и в другом случае. Словами пат ita evenit, случилось ведь так, создается переход к дальнейшему. Рассказ разворачивается в по преимуществу не связанных друг с другом, последовательных главных предложениях, чьи глаголы стоят в перфекте (что ретроспективно бросает некоторую тень подозрения на изящные исторические презен- сы у Геллия). Только в начале и в конце отрывка появляются придаточные предложения. Функция обоих значима — противительное подчинение бросается в глаза в начале, там, где с содержательной точки зрения все зависит от контраста с предыдущим, от удивительного поворота ситуации. Расходование конструктивных средств связано у Катона с эффектом, которого он желает достичь. Эта связь вырабатывает предметность его стиля. Подтверждение можно найти и во втором, стоящем в конце придаточном предложении: quod illos milites subduxit, exercitum ceterum

servavit, тем, что он увел этих солдат, он спас остальное войско. Намерение Катона — завершить отрывок здесь; с содержательной точки зрения это отражается в факте ретроспекции, с формальной — в употреблении придаточного.

Рассказ движется к концу, Катон переходит к размышлениям. И снова проблема резюмируется вначале в виде заголовка: sed idem benefactum quo in loco ponas, nimium interest, но в оценке одного и того же славного дела есть большое различие в зависимости от места. Анализ распадается на две части, причем вторая противопоставлена первой с помощью at как самостоятельное предложение: первая относится к греку Леониду, вторая — к римскому трибуну. Контраст между ними прежде всего подчеркнут различной длиной. Притом «закон увеличивающихся колонов» Катон исполняет в этом важнейшем месте с точностью до наоборот: более весомый второй член чувствительно короче первого; ранее мы уже обращали внимание читателя на эту особенность катоновской дикции. Но различия в объеме недостаточно — словарь и отделка заметно отличаются в обеих контрастирующих репликах. Подбор слов в первой отличается изысканностью; claritudo, слава, — слово, выступающее вперед благодаря своему архаическому составу, — получает поэтический эпитет inclitus, выдающийся, сверх того еще и в превосходной степени; к этому добавляется удвоение gloriam atque gratiam (парономасия, в которой аллитерация сочетается с гомеотелевтом): это

нагромождение приемов продолжается достойным внимания рядом signis statuis elogiis historiis120— четыре слова с возрастающим числом слогов! Наконец еще один суперлатив (gratissimum, глубочайшую благодарность) и гипербат121. Богатство эстетических средств, полнота способов выражения превосходства столь велики122, что простота речи в следующей фразе зазвучит на этом фоне как откровение: at tribuno mïlitum parva laus pro factis relicta qui idemfecerat atque rem servaverat, но военному трибуну за его деяния досталась лишь скупая похвала, хотя он совершил то же самое и спас положение дел для Рима. Относительное предложение снова ретроспективно суммирует достижение героя. Язык при этом обладает величественной простотой надписи.

В сохранившейся в дословной передаче заключительной части катонова рассказа особенно ярко сказывается высокая мера функциональности в его владении языком и стилем. Где речь идет о последовательности событий, нет попыток создать искусственное чередование или рельефность, коль скоро суть дела этого не требует. Но как только появляется потребность выделить тот или иной элемент, сосредоточить внимание на контексте или противопоставлении, логические частицы и подчинительные структуры тут же оказываются в катоновском арсенале. Красочность архаического языка и синтаксиса служит целям ретардации, где того требует дело и где нужно яснее выделить связь между событиями. Нужно ли противопоставить римскую трезвость многоречивому героическому культу Греции — тут же в сознательном контрасте с тяжеловесной роскошью архаической uЬer^as^ обилия, предстает лапидарная скупость. В этом эффектном антиклимаксе вновь обнаруживается уже отмеченный нами специфически катонов ритм, который— вопреки закону Бегагеля — разительно превосходит раздутое величие следующей за ним краткостью. Напротив, психологическая тонкость, как, например, отражение римской дерзновенной отваги в изумлении врагов, скорее является неосознанным побочным продуктом предметной обусловленности изображения. То, что Катон хотел сказать, он и говорил и всегда говорил это в форме, соответствующей предмету. Слово всегда было к его услугам, оно послушно следовало за ходом его мысли — переменчивой, но неизменно обращенной к сути дела. Если написанное имеет художественный эффект, то как раз это воздействие никогда не было предельной целью пишущего. Тот факт, что художественный эффект остро чувствуется и даже оказался необычайно плодотворным в истории римской литературы, — относится к тайне величия человека Катона, которому этот род славы, безусловно, не казался достойным того, чтоб к нему стремиться.