Михаэль фон Альбрехт - Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования

Лучше, нежели представление о близости к комедии, характеризует окраску гракховского рассказа эстетическое понятие mundities, чистоты речи160. С этимологической точки зрения слово, по-видимому, восходит к корню *теи- («мыть»), а обозначает эстетическое впечатление, которое достигается благодаря чистоте языка (Latinitas).

Манера повествования 161 : brevitas

Но сама по себе чистота языка — не та область, в которой сказывается фундаментальное различие между Гракхом и Цицероном. Иначе обстоит дело с brevitas162, краткостью; анализ цицероновского текста косвенным образом покажет, как скупо пишет Гракх.

Во фрагменте 48 Гракх нанизывает факты, не связывая их союзами. Рельефность придает смена времени в описании реакции жены: uxor renuntiat, супруга сообщает; исторический презенс четко выделяется на фоне окружающих перфектов163. Соединение предложений через idcirco ведет к водружению позорного столба и ярко подчеркивает ничтожность основания. В рамках стиля, в иных случаях асиндетического, такое наречие приобретает структурную значимость. В рассказе в целом господствует двойное членение, подчеркиваемое тождественным началом предложения: фраза 1 и фраза г начинаются со слова uxor; ср. позднее имена собственные Caleni — Ferentini и заключительную фразу с ее alter — alter. Аналогичную роль играет аллитерация: vestimenta — virgis. Общая структура трехчленная: предыстория (дважды по два предложения); событие (дважды две коротких фразы); последствия (две более длинных фразы).

Нужно обратить внимание на отсутствие в каждом случае эмоционального комментария.

В начале цицероновского отрывка, как и у Гракха, господствует асиндетическая связь между предложениями. Новшество — физиогномическое портретирова-ние душевных процессов: to to ex ore crudelitas eminebat, все его лицо говорило о жестокости. Слишком бледным был бы перевод в духе «жестокость была написана у него на лбу». Душевные процессы отражают аффект- ные прилагательные и причастия (inflammatus scelere et furore, пылающий яростью и жаждущий убийства; illius miseri, от этого несчастного; о nomen dulce, о сладкое имя; о ius eximium, о драгоценное право; о graviter desiderata... tribunicia potestas, о горячо желаемая... власть трибунов; acerba imploratio et vox miserabilis, горькая мольба и жалобный голос; fletu et gemitu maximo, потрясающими плачем и стонами), а также отвлеченные существительные с психологической окраской (scelere et furore; crudelitas). В то время как Гракх довольствуется употреблением только собственных обозначений, что соответствует стилю донесения, Цицерон использует более выразительные глаголы164:

ГракхjЦицерон

nudari оголить ргогір і

adductus... Marius приведен... Марий vestimenta detrac ta sunt

было сорвано платье \ приволочь

Теперь перейдем к общей структуре. В то время как Гракх просто докладывает, Цицерон со знанием дела проводит события перед слушателями как на сцене, членя их на отдельные эпизоды, которые сменяютдруг друга, как ступени165. Одно из важнейших средств для этого — имперфект166 и описательный футурум: exspectabant omnes, quo tandem progressurus aut quidnam acturus esset, все ожидали — куда он наконец обратится и что будет делать. Благодаря этим глагольным формам создается обстановка напряженного ожидания, молниеносно разрешаемая в следующем сит repente, как вдруг.

У Гракха действие, едва успев начаться, завершается; напротив, Цицерон с помощью приготовления прутьев создает эффектную ретардацию. В то время как Гракх, использующий трезвый перфект — caesus est, был высечен, лишает себя возможности энергичной актуализации, Цицерон — и здесь в экспрессивной начальной позиции167 — прибегает к имперфекту caedebatur. Благодаря diutina repraesentatio, длительному представлению, как называет это Геллий, Цицерон выстраивает целую сцену: всеобщее молчание, хлопанье ударов... и на этом фоне, из уст истязуемого, слова — «я римский гражданин!». Таким образом, Цицерон передает возмутительный аспект происшествия при помощи драматического представлениия события, в то время как Гракх довольствуется простой констатацией, что речь идет о самом знатном человеке в данном городе.

Имперфект с его подчеркнутой образностью появляется еще раз при сооружении креста, в сопровождении чрезвычайно выразительного удвоения168: crux, crux, inquam... comparabatur, крест, крест, говорю я...

снаряжался. Вообще повторы слов в цицероновском тексте выступают как интенсифицирующее средство, как возвращающееся в качестве темы civis Romanus sum или же civitas и populus Romanus, равным образом как полисиндетон с neque и анафорическое о.

Это Цицеронов путь — не только заставить аффект подспудно звучать, но и дать ему выход наружу в слове (об этом свидетельствует использование аффективных прилагательных и отвлеченных существительных с психологическим значением и вообще подробное, примыкающее к повествованию commiseratio, вызывание жалости)169.

Он ставит событие перед глазами зрителя во всей его драматичности (этой цели служит отбор экспрессивных глаголов, подчеркнутое их расположение в начале, создание фона напряженного ожидания с помощью имперфекта — у Гракха в рассмотренных текстах отсутствующего вовсе — и искусство ретардации, разлагающее событие во всей его совокупности на отдельные фазы, которые своей последовательностью создают драматический эффект ступеней170.

Искушение велико — и на самом деле интерпретаторы в большинстве поддались ему — разыграть цицероновскую карту против Гракха, будь Цицерон абсолютной стилистической нормой или более зрелым явлением, с точки зрения исторического прогресса. Эти точки зрения в принципе столь же односторонни, как и своенравные попытки иных архаистов поставить Гракха над Цицероном171.

Как, напр., опасно представление, будто Гракх «еще не» имел в распоряжении того или иного приема, показывает следующий текст Катона, который дает почувствовать широкую палитру аффектов и при всем при том восходит к догракховской эпохе172:

Dixit a decemviris parum bene sibi cibaria curata esse. Iussit vestimenta detrahi atqueflagro ca edi. Decemviros Bruttiani 173 verberavere, videre multi mortales. quis hanc contumeliam, quis hoc imperium , quis hanc servitutem ferre potest? nemo hoc rex ausus estfacere: eane fieri bonis , bono genere gnatis, boni consultis? ubi societas? ubifides maiorum? insignitas iniurias, plagas, verbera, vibices, eos dolores atque carnificinas per dede- cus atque maximam contumeliam , inspectantibus popularibus suis atque multis mortalibus, tefacere ausum esse? set quantum luctum, quantum gemitum, quid lacrimarum, quan tum fletum factum audivi! servi iniurias nimis aegreferunt: quid illos, bono generegnatos, magna virtutepraeditos, opinamini animi habu- isse atque habituros, dum vivent? 174

Он сказал, что децемвиры недостаточно позаботились о его припасах. Он приказал стащить с них платье и высечь их. Децемвиры, выпоротые прислужниками! Многие люди видели это. Кто может перенести этот позор, кто — это злоупотребление высшей властью, кто — это рабство? Ни один царь не отважился это сделать: могло ли это произойти с видными людьми из хороших семейств с благонамеренными мыслями? Где остается союз? Где — слово, которое дали предки? Кричащее бесправие, удары, побои, боль, рубцы и живодерство, а к ним — стыд и высший позор перед глазами их земляков и многих людей ты себе позволил! Но насколько велика была печаль, насколько велик стон, как много было слез, как сильны были вздохи, как я слышал! Даже рабы тяжело переносят несправедливое обращение — как, думаете вы, должно быть на душе у тех людей из хороших семейств, с большими заслугами и как у них будет на душе, пока они будут жить?175