Михаэль фон Альбрехт - Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования

Г. Гракх: Из речи

«De legibus promulgandis»

(Об обнародовании законов,

122 Г. ДО Р. X.) 123

Nuper Теапит Sidicinum consul venit. uxor eius dixit se in balneis virilibus lavari veile, quaestori Sidicino M. Mario da tum est negotium, uti balneis exigerentur, qui lavabantur. uxor renuntiat viro parum cito sibi balneas traditas esse et parum lautasfuisse. idcircopalus destitutus est inforo, eoque adductus suae civitatis nobilissimus homo M. Marius, vestimenta de- tracta sunt, virgis caesus est. Caleni, ubi id audierunt, edixe- runt, ne quis in balneis lavisse vellet, cum magistratus Romanus ibi esset. Ferentini ob eandem causam praetor noster quaestores abripi iussit: alter se de muro deiecit, alter prensus et virgis ca esus est.

Недавно консул прибыл в сидицинский Теан124. Его супруга заявила, что она желает воспользоваться мужскими банями. Сидицинскому квестору Марку Марию было дано задание удалить из бань публику. Супруга сообщает своему мужу, что бани были сданы недостаточно быстро и были недостаточно чисты. Потому на форуме был поставлен столб. Туда был приведен знатнейший человек в своем городе, Марк Марий. У него было сорвано с тела платье, и он был высечен. Когда об этом услышали каленцы, они издали эдикт: если там будет римское должностное лицо, никому из местных не позволено использовать бани. В Ференти- не на том же основании наш претор приказал задержать квесторов: один сбросился со стены, другой был схвачен и высечен розгами.

Цицерон против Верреса125

Ipse inflammatus scelere et furore in forum venit; ardebant oculi, toto ex ore crudelitas eminebat. exspectabant omnes, quo tandem progressurus aut quidnam acturus esset, cum repente hominem proripi atque inforo medio nudari ac deligari et vir- gas expedir i iubet. clamabat ille miser se civem esse Romanum, municipem Consanum; meruisse cum L. Raecio, splendidissi- mo equite Romano, qui Panhormi negotiaretur, ex quo haec Verres scire posset, turn iste: se comperisse eum speculandi causa in Siciliam a ducibus fugitivorum esse missum; cuius rei neque index neque vestigium aliquod neque suspicio cuiquam esset ulla) deinde iubet undique hominem vehementissime verberari. 162. caedebatur virgis in medio foro Messanae civis Romanus, indices, cum interea nullus gemitu s, nulla vox alia illius miseri inter dolorem strepitumque 126 plagarum audiebatur nisi haec: «civis Romanus sum!» hac se commemoratione civitatis om nia verbera depulsurum cruciatumque a corpore deiecturum arbitrabatur ; is non modo hoc non perfecit, ut vir garum vim deprecaretur ; sed cum imploraret saepius usurparetque nomen civitatis, crux, crux inquam, infelici et aerumnoso, qui man quant istampestem viderat, comparabatur.

63,163. 0 nomen dulce libertatis! 0 ius eximium nostrae civitatis! 0 lex Porcia legesque Semproniae! 0 graviter desi derata et aliquando reddita plebi Romanae tribunicia pote- stas! hucine tandem haec omnia reciderunt ut civis Romanus in provincia populi Romani, in oppido foederatorum, ab eo qui bénéficie populi Romani fascis et secur is haberet, deliga- tus in foro virgis caederetur ? quid ? cum ignes ardentesque laminae ceterique cruciatus admovebantur, si te illius acerba imploratio et vox miserabilis non inhibebat, ne civium qui- dem Romanorum qui tum aderant, fletu et gemitu maximo c ommovebare? in crucem tu agere ausus es quemquam, qui se civem Romanum esse diceret ?

Пылающий яростью и жаждущий убийства пришел он на форум. Его глаза горели; все его лицо говорило о жестокости. Все ждали с нетерпением — куда он наконец обратится и что будет делать, — как вдруг он приказал приволочь одного человека, оголить его посреди форума, связать и приготовить розги. Несчастный все время кричал — повторяя, что он римский гражданин из муниципия Косы, что он служил [на военной службе] вместе с Л. Рецием, весьма уважаемым римским всадником, который занимался торговлей в Панорме и мог это подтвердить Верресу. На это Веррес отвечает: он узнал, что тот послан на Сицилию предводителями беглых [рабов], чтобы шпионить; никто на него не доносил, не было никаких оснований и вообще ни у кого никаких подозрений. Затем он велит самым жестоким образом бить со всех сторон. 16г. Розгами секли посреди форума Мессины римского гражданина судьи, в то время как никакого стона, ни одного иного слова нельзя было услышать от несчастного среди столь болезненного шума ударов, кроме этого: «Я римский гражданин!». Этим напоминанием о своих гражданских правах думал он отвести все удары прутьев и отвратить от себя мучения. Но не довольно того, что ему не удалось воспрепятствовать насильственной порке мольбами, — более того, пока он все чаще молил и взывал к своим гражданским правам, крест, крест, говорю я, снаряжался для несчастного в его бедствии, никогда такого ужаса не видевшего. 163.0 сладкое имя свободы! О драгоценное право быть римским гражданином! О Порциев закон и Семпрониевы законы! О горячо желаемая и в конце концов дарованная римскому народу власть трибунов! До того ли пришло все это в упадок, что римский гражданин в провинции римского народа, в союзном городе на рынке связан и высечен розгами человеком, которому римский народ вверил высокие знаки власти? Ладно; когда он был мучим огнем, раскаленным металлом и прочими пытками, — если тебя уже не сдерживала его горькая мольба и жалобный голос, как тебя не тронули потрясающие плач и стоны присутствующих римских граждан? Ты дерзнул отправить на крест того, кто говорил, что он римский гражданин?

К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ

В том, что Гай Гракх как оратор был столь же значимой фигурой, как и государственный деятель127, все согласны еще с античных времен, — но не в оценке своеобразия стиля его речей.

Т. Моммзен128 находит в «пламенных словах» речей «страстную серьезность, которая в верном зеркале» сохраняет «благородную осанку и трагический рок этой высокой натуры». Центральный пункт для него — «страшащая страстность его души», сделавшая Гракха «первым оратором, каким когда-либо располагал Рим»129. «Трезвые» отрывки из его речей также интерпретируются в ключе страстности: «Как он сам владел речью, так и им в свою очередь нередко владел гнев, так что у блестящего оратора речь текла запинаясь и помутняясь»130. Такие черты — «верный оттиск того, что он сделал в политике и что с ним сделала политика»131.

В то время как историк Моммзен понимает речи непосредственно как свидетельства личности, филология, подходя с другой стороны, исследуя литературно-исторические условия их возникновения, установила наличие более значительного расстояния до объекта. Э. Норден исходил из основополагающего тезиса: «В древности стиль был не самим человеком, но одеждой, которую тот мог менять по своему усмотрению» 132. Он вскрыл зависимость Гракха от его учителей с из азианским стилем133 и таким образом проложил путь к литературно-историческому пониманию, правда, при этом — вопреки своей собственной максиме — тоже ища в стиле человека: «Для страстного темперамента... этого гениального человека взволнованное азианское красноречие должно было оказаться желанным средством, чтобы придать его мыслям соответствующее выражение»134.

Ф. Лео135, однако же, признает противоречие между темпераментом Гракха и азианской манерой; она, правда, оказала свое воздействие, но не смогла слишком сильно повредить оратору. Лео не упускает из вида то обстоятельство, что сохранившиеся фрагменты не подтверждают общераспространенного представления о страстном пафосе Гая; не повторяя рафинированной теории Моммзена о гневе, который лишает языка, он усматривает в этом прихотливую игру традиции.