Михаэль фон Альбрехт - Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования

Независимые аблативы воспроизводят само собой разумеющееся исполнение распоряжений и вмешательство внешних обстоятельств, согласованные причастия приберегаются для мыслей и речей полководца, сказуемые — для его важнейших приказов.

Характерно и распределение субъектов в нашем тексте: в то время как Цезарь в качестве действующего лица273 — грамматический субъект той сложной двухчленной структуры, которая составляет основную часть нашего отрывка и ведет от намерения через замысел к распоряжению, то войско — субъект заключительного предложения, и на его долю выпадает стремительное исполнение274.

Впрочем, диспозицию выявляют еще и ритмические средства. Посреди предложений — в «полукла- узулах» — по большей части появляется дитрохей: arbitratus; dispositas videbat; expeditis. В конце предложения, однако, появляется рассекающий и бьющий в уши двойной кретик — militibusque signum dédit. Во втором предложении клаузулу образует глагол evolaverunt (тип — clausulas esse) и compleverunt — диспондей. Правда, погоня за поражающими ритмами не была главной заботой Цезаря, но тем более их появление на формально важном месте — в точке водораздела — еще один пример того, с каким безошибочным инстинктом и с какой целесообразностью использует он весь арсенал приемов. Эффект таких ритмов как сигнал концовки или паузы мы не способны воспринять так непосредственно, как римляне, читавшие вслух, — они переживали ритмическую структуру текста как слуховую реальность.

Facultas dicendi imperatoria 275

Не может не броситься в глаза значительная разница в размере между двумя предложениями. Что в этом выражается? С содержательной точки зрения, первое передает все размышления и приготовления вплоть до сигнала к бою, второе, краткое, — поразительный и победоносный натиск. Одно вырастает из другого; первое является фоном для второго. При этом первое включает в себя не более не менее как четыре независимых аблатива, два согласованных причастия и пять придаточных предложений. Напротив, у второго — только два гла- гола-сказуемых, соединенных -que; для обозначения внезапности и быстроты добавляются два наречия;

у самих глаголов яркость и свежесть бросаются в глаза: complere276 акцентуирует полноту успеха, evolare — быстроту277. В большем масштабе здесь проявляется та же самая поразительная последовательность «длинного- краткого», которая отражала и силу воли Катона.

Таким образом, при помощи простых и в то же время эффектных приемов изображение подогнано по мерке события. Основательность приготовлений и размышлений оказывается одной из предпосылок стремительных и успешных действий Цезаря. В этих двух предложениях тайна цезаревых успехов обрела прямо-таки образцовую словесную форму. Мы можем здесь дословно прочесть то, что Гердер однажды теоретически сформулировал следующим образом: «Легкость побед Цезаря узнаваема и в его манере письма»278. Подобным же образом — уже Квинтилиан (ю, i, 114): tanta in ео vis est, id acumen, ea concitatio, ut ilium eodem animo dixisse quo bellavit appareat, в нем есть такая сила, та острота, та порывистость, что становится видно— он говорил в том же духе, что и воевал.

Самораскрытие и самостилизация

Цезарь усовершенствовал свои природные дары стилиста учебой, к которой он был призван рано: его мать Аврелия была замечательной, хорошо образованной женщиной. Тацит279 ставит ее наряду с Корнелией, матерью Гракхов, и подчеркивает, что эти женщины лично заботились о воспитании и образовании своих детей — что не было правилом в знатных семьях Рима.

Видной фигурой был и дядя, Г. Юлий Цезарь Страбон, образованный, остроумный человек, который появляется в цицероновском шедевре об ораторе как специалист по юмору280. Именно Страбон привил Цезарю склонность к языковому пуризму и таким образом наложил решающий отпечаток на его стиль, — пусть ему самому и недоставало сосредоточенной энергии племянника281. Вообще Цезарь учился у того же преподавателя, что и Цицерон, — у родосца Аполлония Молона282.

Противоречие между внешней безыскусностью и сущностным совершенством произведений Цезаря почувствовали уже в античную эпоху. Не кто иной, как Цицерон, дал этому наблюдению чеканную формулировку283. В его глазах «Записки» заслуживают признания: «они нагие, прямые и прелестные, без ораторских украшений, как будто бы с них стащили все одежды. Но своим желанием, чтобы другие имели наготове материал, чтоб писать историю, он, может, и сделал подарок лишенным вкуса, которые пожелают их причесать горячим железом, но людей в здравом уме от писания отпугнул — ведь в истории нет ничего приятнее чистой и ясной краткости». Подобным же образом высказывается генерал Цезаря Гирций284, ученик Цицерона. Для Цицерона, как и для Гирция, актуальна предпосылка, что «Записки» задуманы как сборник материала для будущих историков285. Для этой концепции можно найти опору и в иной историографической античной традиции286. Цезарь скорее использует эту форму «записок» как фикцию и во всяком случае придает ей литературный ранг287.

Теперь мы подошли к тяжелой проблеме самоизо- бражения, обойти которую невозможно, тем более что текст раскрывает что-то в чертах характера Цезаря.

Лишь вкратце у нас есть возможность затронуть предварительный вопрос о достоверности и объективности — можно ли назвать Цезаря историком? Для античной концепции этот по большей части неэпический и нериторический стиль говорил бы против причисления к историографии288. В новое время критерием становится не столько стиль, сколько партийная приверженность. Моммзен289 видит в СоттеМаги «произведение тенденциозное и по случаю, набросанное в форме военного донесения», но не «историографический труд в полном смысле этого слова». М. Рамбо290 пытался показать тенден- ционность Цезаря в широких масштабах. Напротив, Дж. Коллинз291 подчеркнул, что эффективная форма пропаганды и есть истина; вообще Цезарю приходится сообщать почти только об успехах, и немногочисленные провалы, которые он изображает, описаны беспощадно.

Тем не менее высокую степень формальной строгости в изображении Цезаря нельзя отождествлять с исторической объективностью292. Так ли он привержен фактам, как все время делает вид? В позднейшем изображении гражданской войны великодушие Цезаря, его миролюбие подчеркиваются столь сильно, что даже Моммзен ощутил неловкость, — впрочем, щадя своего явного любимца, он свел ее к общечеловеческому опыту: «Для души Цезаря, как и для любой другой, время надежды было чище и свежее, чем время исполнения»293.

В чем наша интерпретация поможет ответить на этот вопрос? В нашем фрагменте полководческое искусство Цезаря раскрывается в образцовом виде. Думал ли автор о таком эффекте? С полной уверенностью эту проблему разрешить не удастся никогда, но две мелочи говорят в пользу этой мысли; они не укрылись от проницательности Мойзеля294, хотя, на мой взгляд, он сделал из них ложный вывод, полагая, что текст Цезаря должен быть изменен. Цезарь приказывает легионам готовиться к бою «втайне в крытых галереях». Мойзель видит, что места в крытых галерея:* не может хватить для всех легионов, и объявляет эти слова неподлинными. Подозрительным кажется ему и ex omnibus partibus, со всех сторон, поскольку подступы к городу были вообще только с одной стороны. Даже и тот, кому критические замечания Мойзеля могут показаться слишком уж мелочными, должен признать, что по отношению к фактической стороне дела Цезарь высказался по крайней мере неточно и с возможностью неправильного понимания. Но даже если допустить объективную неправильность, на мой взгляд, это еще не значит, что текст заслуживает изменения. Именно благодаря оспариваемым репликам Цезарь достигает двойного эффекта: с одной стороны, становится наглядным тайный характер его приготовлений благодаря упоминанию в качестве примера крытых галерей, с другой — молниеносная и вместе всеохватывающая атака выигрывает в своем описании от ex omnibus partibus. Историческую истину— ради более высокой истины самоизображе- ния — Цезарь если и не убрал с дороги, то по крайней мере своевольно перетолковал и, заострив, придал ей общее значение295.