Михаэль фон Альбрехт - Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования

Г. Плиний приветствует своего Корнелия Тацита.

Ты будешь смеяться — и тебе это можно. Я, тот Плиний, которого ты знаешь, поймал трех кабанов, и притом превосходные экземпляры. «Сам?» — спросишь ты. Сам! Правда, не отказываясь при этом полностью от своей спокойной лени. Я сидел при сетях589; поблизости не было ни охотничьего копья, ни пики, но стилос для письма и таблички590; я о чем-то размышлял и запи-

сывал, чтобы, если уж прийти домой с пустыми руками, то хотя бы с полной доской. Нет никаких оснований, чтоб ты низко ценил эту форму умственного труда. Живительно, как дух возбуждается от оживленных движений тела. Уже леса, и уединение вокруг, и самая тишина, принадлежащая охоте, дают мощный толчок к раздумьям591. Итак, если в будущем станешь охотиться, можешь сослаться на меня и, кроме сумки для хлеба и фляги, взять с собой письменный прибор. Ты узнаешь на опыте, что блестящие идеи Минервы в лесу найти не труднее, чем охотничью удачу Дианы592. Прощай.

С первого слова Плиний относит свое письмо к разновидности шутливых — зародыш теории письма593, предусматривающей такое подразделение, нашли уже у Цицерона; правда, применительно к этой легкой материи роль абстрактных теорий следует преувеличивать еще менее, чем где бы то ни было еще. Мы также сначала ограничимся констатацией, что Плиний желает написать шутливое литературное письмо! Первое предложение грациозно в своей формулировке. Сказуемое в будущем времени предвосхищает эффект письма, прежде чем познакомишься с его содержанием. За констатацией в индикативе — «ты будешь смеяться» следует — как дружеский кивок дирижера, когда инструмент правильно вступил в игру без его вмешательства — подтверждение: «и тебе позволено смеяться». Для следующей фразы подлежащее и сказуемое образуют обрамление; уже то, что подлежащее в этом случае вообще выражено, особенность; для простого сообщения cepi, [я] поймал, было бы вполне достаточно. Но не довольно того, что употребляется подчеркнутое ego; добавляется и приложение ille, quem nosti, тот, кого ты знаешь. Таким способом не только подчеркивается исключительный характер охотничьей удачи Плиния, но и «сам» Плиний, как Тацит его знает, — вообще-то больше привыкший побеждать словами, а не оружием. Расстановка слов красноречива до последней детали: кабаны выступают непосредственно рядом с Плинием, их число — трое — подчеркнуто аналитическим порядком слов, как в инвентарной книге: «Кабаны — три». Затем впервые сказано, что речь идет о роскошных экземплярах. Расположение подлежащего и сказуемого по краям отражает — возможно, бессознательно, но интригующе — взятие в плен. Снова расчет на реакцию адресата: «ipse?» inquis, «сам?» — спросишь ты. На этот обращенный к совести вопрос можно ответить утвердительно: ipse. На три слова — три предложения; лучше и нельзя проиллюстрировать стилистический принцип краткости, насколько он соответствует характеру письма как такового и в особенности адресата, Тацита. Быстрая смена грамматического лица освещает заодно и античное восприятие эпистолографии как разговора с отсутствующим594. Последний, отчасти фраппирующий ответ нуждается в ограничении: поп tarnen ut omnino ab inertia mea et quiete discederem, не так, однако же, чтоб вовсе отступаться от моей лени и покоя. Таким образом, Плиний не отрекся от своего обычного характера. С одной стороны, Плиний успокаивает Тацита; с другой, это объяснение делает загадку еще сложнее. Прежде чем мы пойдем дальше, еще коротко — одно замечание о самохарактеристике inertia et quiete. Не звучат ли эти слова отрицательно? Или Плиний рассказывает о своей натуре, приверженной к интеллектуальному, с тем же understatement, с каким деловой человек у Петрония — о своих «лохмотьях» и «хибаре»? Выражение не свободно от самоиронии; оно куда менее провокативно, нежели у какого-нибудь элегика — скажем, Овидия, чтоб назвать только его, — когда он характеризует себя как ille ego nequitiae Naso poeta meaes9s, я, тот самый Назон, поэт собственного легкомыслия. Что касается полноценности форм существования, то с дней Саллюстия и Цицерона писатель много выиграл в самоуверенности; место апологетики или провокации смело может занимать мягкий юмор.

Новый отрывок приносит разрешение загадки: ad retia sedebam, я сидел при сетях. На самом деле: в этом отношении ученый муж не изменил своих житейских привычек. Но и упомянутые им атрибуты относятся не к актуальной ситуации, а к его собственной сущности: erat in proximo non venabulum aut lancea, sed stilus et pugillares, вблизи были не рогатина или пика, а стиль и дощечки. Антитеза между охотой и писательством значима. Нужно обратить внимание на способ описания: сначала эффект удивительного заключался в том, что писатель был представлен как охотник, затем — наоборот — из «охотника» вылупился работающий писатель: meditabar aliquid enotabamque, ut si manus vacuas, plenas tamen ceras reportarem, я над чем-нибудь задумывался и помечал, чтоб, если уж возвращаться домой с пустыми руками, то с полными восковыми [табличками]. На один миг писательство здесь вновь является — в соответствии с древнеримской традицией — как Sevrepoç lûovç, как заменитель в случае отсутствия внешнего успеха. Но, на первый взгляд, побочная деятельность по ходу письма становится его главной темой. Плиний делает на этом акцент уже в следующем предложении: non est quod contemnas hoc studendi genus, нет причины, чтоб ты презирал этот род [умственных] занятий. Начальная позиция отрицания придает мысли весомость, а привлечение адресата — личную ноту. Охота — не самоцель, а только рамка для studendi genus. Здесь говорит un homme lettré, рассматривающий все с точки зрения своих интеллектуальных интересов: образ римлянина, примерно противоположный тому, что — в одностороннем непризнании возможностей римского характера — обычно себе представляют596. Mirum est ut animus agitatione motuque corporis excitetur, удивительно, как душа возбуждается оживленностью и движением тела. Здесь тоже не может укрыться существенная черта римского мышления. Лесное уединение — не повод предаваться романтическим чувствам, они рассматриваются с точки зрения интеллектуальной деятельности, но в утилитарном аспекте.

Теперь в эти размышления по-дружески вовлекается адресат. С помощью proin.de, и в иных местах вводящего утилитарные соображения, ему дается совет брать пример с Плиния. Конкретным наименованием снаряжения (традиционного путевого набора, а также того, что отныне нужно брать с собой, — дощечек для письма) к концу достигается впечатляющая наглядность. Кульминационная точка письма — та, где лежащие в его основе две темы (охота и интеллектуальная деятельность) воплощаются в мифологических фигурах.

При продолжительном взаимодействии двух образующих письмо противоположностей Плиний привлекает совершенно различные регистры. —