Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Словом, дом этот станет для поэта почти родным. Здесь он поселится ненадолго, когда решится на развод с Женей (тут, например, в то время он дописывал свою «Охранную грамоту»), здесь остановится в 1943-м, вернувшись из эвакуации, когда его жилье в Лаврушинском окажется «занятым зенитчиками», и, наконец, сюда приведет после войны Анну Ахматову после их триумфального выступления в Колонном зале.

Догадывался ли Пастернак о «чувстве к нему» хозяйки дома — Ирины Асмус? Конечно. Но по своей самовлюбленности раз за разом обижал ее невнимательностью. Так было и в апреле 1946-го, когда привел сюда Ахматову.

В тот вечер Ирина позвала его на свой день рождения. Собрались друзья, родственники, пришел Ираклий Андроников с женой, и все ждали Борю. Одна из актрис, подруга Ирины, вспомнит потом, что посреди комнаты стоял «большой длинный стол, накрытый белой скатертью, украшенный вазами с чудесными, свежими розами, которые Машенька, дочь Ирины, с большим трудом достала для матери… Стол был торжественно уставлен разнообразными закусками, главным образом теми, что любил Боренька. Когда уже решились сесть за стол без него — раздался звонок… Дверь распахнулась, и Борис Леонидович, пропуская Анну Ахматову, крикнул: „Вот кого я привел! Чествуйте ее: она — победительница!.. Имела огромный успех! Ура!“».

Весь вечер, напрочь забыв о новорожденной, он ухаживал за Ахматовой. Посадил ее во главе стола, провозглашал тосты в ее честь, бегал на другой конец стола, чтобы принести Ахматовой новое блюдо, и просил ее читать стихи. Конечно, это стало неожиданным, я бы сказал, непреднамеренным подарком Ирине. Но и обидой. Ведь Пастернак, провожая Ахматову, не только замотал ей голову шарфом и помог надеть боты — нет, он, в поэтической ажиотации, выхватил из вазы розы, поднесенные Ирине ее дочерью, и торжественно, наверное, красиво, вручил их Ахматовой…

Нет, что ни говорите, поэты — люди особые!.. Близнецы… в тучах.

126. Ивановский Мал. пер., 4, стр. 1(с.), — Ж. — в 1910-е гг. — поэтесса, критик, переводчица (Ф. Ницше, К. Фишер и др.), мемуаристка Евгения Казимировна Герцык(урожд. Лубны-Герцык).

Сохранившихся адресов Евг. Герцык в Москве немного (в 1924 г. жила в Мерзляковском, 16; в 1925-м — на Арбате, 25), чаще останавливалась у друзей — у Бердяевых, у подруги по крымскому детству поэтессы и педагога Веры Гриневич ( Пожарский пер., 10) или у своей старшей сестры и тоже поэтессы Аделаиды Герцык ( Трубниковский пер. 13, и Сверчков пер., 4а). Домов немного, а вот сохранившихся до наших дней трудов и книг этой замечательной женщины осталось немало. «Записные книжки», воспоминания, переписка (последний том «Лики и образы», почти 900 страниц, вышел вот только что — в 2007-м, в котором все об учителях, друзьях, любимых, где что ни имя — легенда Серебряного века).

«Одной из самых замечательных женщин начала ХХ века, утонченно-культурной, проникнутой веяниями ренессансной эпохи» назовет ее Николай Бердяев, многолетний друг Герцык. И то же самое могли бы сказать о ней философы и поэты Вячеслав Иванов, Лев Шестов, Федор Степун, Сергей Булгаков, Иван Ильин, Макс Волошин, Белый, Цветаева, Шмелев, Чулков, Парнок и многие другие. К ней, как к никому другому, подошли бы слова Ахматовой, которую она тоже знала, слова о том, что никаких вообще богатств на свете нет, «кроме отношения к тебе других людей». Вот этим 32-летняя Евгения, поселившаяся здесь в маленькой квартирке, обладала вполне. С деньгами же всю жизнь было много хуже. Родившаяся в бедной польской семье дворянина, она и умрет в умопомрачительной бедности в Курской области в 1944-м, сразу после освобождения земли от немцев.

Обложка книги «Сестры Герцык. Письма»

Здесь же жила уже не просто выпускница Высших женских курсов — состоявшийся критик и публицист. Ведь это она еще в 1905-м буквально восстала против сильнейших тогда, против «кумиров» читающей России Мережковских — напечатала неистовую статью «Бесоискательство в тихом омуте». И она же здесь, перед переходом из лютеранства в православие (30 апреля 1911 г.), мучилась сложнейшими философскими проблемами. Писала: «Разъединение, рознь, одинокость — вот предел несчастий. Страшен отрыв от человеческой, от вселенской жизни, выпадение из нее. Призрачно такое существование. И вдвойне страшнее, не снеся своего одиночества, гнаться за призраком единения жизни — к человеческой толпе…» Понимание этого — вот что привлекало к ней самых незаурядных людей того времени.

«Москва душная и другая, чем Петербург, но тоже тяжелая», — написала отсюда ставшему ей близким еще с 1905 г. мэтру, всесветному учителю, дионисийцу и поэту Вячеславу Иванову. Позже напишет, что он «самый близкий», «встреча всей жизни» ее и что ей всего дороже его строка «сколько нас, пловцов полночных», а через два года, уже в крымском Судаке, который считала своей родиной, кажется, станет и его любовницей.

Так это или нет — неведомо. Но записи в дневнике от сентября−октября 1908 г. предельно откровенны: 28 сентября — «Каждая встреча вызывает острую боль… Только вечером перед сном его приход, как легкое милующее дуновение, ласка такая разная каждый раз и святая…» 30 сентября: «Вчера ночью играли Крейцерову сонату и пили вино — так встретили мое рождение. Потом Вячеслав лежал в кровати, я лежала, прижавшись к нему, мы молча гадали в зеркало…» 5 октября: «Было мне беззаботно-весело, я сидела у него на постели и качалась, и шептала ему на ухо в золотые горячие колечки его, и он целовал меня и говорил, что любит… Я сказала: „Как сладко изменять вам“, а он, улыбаясь: „Лидия часто это говорила“» (Лидия Зиновьева-Аннибал, первая жена Вяч. Иванова, скончавшаяся к тому времени. — В. Н. ).

Через пять лет Герцык приедет к Иванову в Рим, где он поселился со своей новой семьей, и… разочаруется в любви. «Всегда погасший взгляд, этот голос, отвыкший полно звучать и звенеть, и мелочная, почти стариковская придирчивость… скука и потребность быть наполненным… Это я без любви увидела холодными глазами, почти изумляясь, что он заставлял меня страдать… Бедный! — трудно, когда нужно симулировать, что богат, что счастлив…»

Увы, похвастаться «отношением других людей к себе» Вяч. Иванов не сможет уже до конца жизни. Ведь Бердяев назовет «Вячеслава Великолепного» «деспотом» в обращении с людьми и даже «вампиром», а Ахматова, как раз автор слов о единственном богатстве человека, отметив «лукавство» Иванова в обращении с людьми, назовет его, почти по Библии, — «ловцом человеков».