Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Удивительно, но когда Ходасевичу станет «нечем дышать» в советской стране и он, вместе с будущей третьей женой Ниной Берберовой решится на побег на Запад, он этот стих потеряет. Он был дорог и ему, и Нине, ведь когда он в компании поэтов читал эти строки, его почти сразу просили прочесть еще раз, и — поразительно! — никто и ничего не хотел читать своего после. Боялись сравнения.

Так вот, это стихотворение найдется, но уже в Берлине. Берберова вспомнит потом: он, еще в Петрограде, в 1922-м, «пошел покупать на Сенной рынок калоши, продал для этого только что полученные из Дома ученых (Кубу) селедки. Впопыхах купил калоши на номер больше, чем надо, засунул в них черновик стихотворения и пошел ко мне. Через год черновик нашелся в калоше, — заканчивает она и не без гордости добавляет: — Он у меня хранится до сих пор…»

Кстати, в этом стихотворении были слова и про «язык». Не про «язык с заплаткой» — а про язык, который русский поэт Ходасевич сохранил до конца жизни. «В том честном подвиге, в том счастье песнопений, // Которому служу я каждый миг, // Учитель мой — твой чудотворный гений, // И поприще — волшебный твой язык…»

С Камергерского Ходасевичи уже осенью съедут. Будут жить в двух шагах отсюда, в не сохранившемся ныне доме 14на Бол. Дмитровке.А в этом дом, вернувшись с Запада в 1936 году, переедет в 1947-м второй великий человек России — композитор, дирижер, пианист и мемуарист Сергей Сергеевич Прокофьев. Он, лауреат Ленинской (1957, посмертно) и шести Сталинских премий (1943, 1946 — трижды, 1947, 1951), и скончается здесь в 1953-м. И знаете когда? 5 марта — день в день со Сталиным!

131. Каретный Бол. пер., 1(с. п.), — доходный дом Бриллиантова. Ж. — в 1897 г. — поэтесса, драматург, лауреат Пушкинской премии (1896) — Мирра(Мария) Александровна Лохвицкая(родная сестра поэтессы и прозаика Н. А. Тэффи) и ее муж — инженер-строитель Евгений Эрнестович Жибер.

Этот дом не обойдешь, нет. Здесь жила, переехав на год из Петербурга, с мужем и тремя сыновьями, может, самая крупная (до Цветаевой) поэтесса — 28-летняя мадам Мария Жибер, известная по своей девичьей фамилии Лохвицкая и имени-псевдониму Мирра. Она как раз накануне, в 1896 г., выпустила, наконец, свой первый сборник стихов, за который мгновенно получила престижную Пушкинскую премию. «Словно солнцем на меня брызнуло», — отозвался о нем известный критик. А поэт Бальмонт просто влюбился в поэтессу. И тайная связь их продолжалась несколько лет. Более того — вот вам мистика Серебряного века! — не кончилась и после смерти Лохвицкой.

Поэтесса Мирра Лохвицкая

Вообще «мадам Жибер», по мужу, и поэтесса Мирра Лохвицкая — это почти два разных человека. Первая — целомудренная жена, заботливая мать, домовитая хозяйка в капоте, которая даже гостей, даже Бунина, тогда еще поэта, принимала здесь, лениво забравшись с ногами в угол софы. А вторая — почти вакханка, с женскими тайнами, дурманящим лепетом, эротическим подтекстом в стихах и «слишком смелая» и для своего времени, и для поэзии. Впрочем, в Москве ее звали когда-то и «лягушкой». Смешно!

Она в юности (с 1874 г.) уже жила с родителями в Первопрестольной в собственном доме Лохвицких, который стоял ровно на месте Театра киноактера ( Поварская ул., 33), и тогда же, с 1882 г., стала на четыре года пансионеркой Александровского женского института на Божедомке ( Достоевского ул., 4). Там не только впервые стала «Миррой» (ибо первые стихи напечатала еще студенткой), но и «лягушкой», как звали институток за камлотовые зеленые форменные платья с белыми пелеринками.

Маша Лохвицкая из пяти сестер была средней. Младше ее на три года была Надежда, та, которая станет известна миру под псевдонимом Тэффи и над чьими рассказами умирал от смеха сам Николай II. Впрочем, в семье стихи играючи писали все, но печататься решили «по старшинству», ибо особенно веселым им казалось, если бы они все сразу «полезли в литературу». Но правда и то, что стихи Мирры поначалу отказывались печатать и Ясинский, и Гнедич, и Всеволод Соловьев. «Молодая девушка не имеет права затрагивать такие темы», — сказал ей патриарх литературы Иероним Ясинский, а Соловьев, издатель, скривив рот, протянул: «Но, сударыня, наш журнал читают… дети». Может, это, кажется, и сведет Мирру с Бальмонтом — оба писали стихи по тем временам немыслимо смелые.

Впрочем, в их с Миррой романе все — туман. Ни где познакомились, ни как — ничего не известно. Точно известно, что встретились в 1894-м, до женитьбы Бальмонта на Кате Андреевой и — уже после замужества Мирры. Но Бальмонт, известный донжуан, так влюбится в нее, что даже после смерти поэтессы назовет Миррой свою дочь от третьей уже жены. А вторая жена его, Катя Андреева, бывшая невольной свидетельницей увлечения поэтов, написав на старости лет толстые воспоминания, легко рассказав о других влюбленностях мужа, про Лохвицкую скажет только два — реально два! — слова: «очень любил». Точка!..

Нынешний биограф Лохвицкой, Татьяна Александрова, считает, что никакой «постели» между ними не было — был роман в стихах, встречи (чаще всего на людях) и… поэтическая ревность. Хотя и отмечает странные «пересечения» их то ненароком в Крыму, то в Петербурге, куда поэтесса Лохвицкая, уже мать троих детей, вдруг необъяснимо срывалась. Но сам Бальмонт однажды на поэтическом вечере бесстыдно признался литератору Фидлеру, в жизни «высокоморальному» учителю гимназии, что она, Лохвицкая, — «артистка сладострастия и так ненасытна, что однажды они занимались любовью целых четыре часа подряд…» Правда, добавил: «Вместе с тем она очень стыдлива и всегда накрывает обнаженную грудь красным покрывалом…»

Скромная домохозяйка, «птичка-невеличка», как назвал ее один поэт, Мирра, в «тихом омуте» души которой водились, как оказалось, сердечные «черти», была, как выяснилось, и страшно ревнива. Бурю чувств вызвала в ней, вообразите, женитьба Бальмонта на Кате. Ее даже злорадно «веселило», что он оказался ниже своей жены по росту. А когда Аполлон Коринфский, питерский поэт, который тоже был влюблен в Лохвицкую, намекнул ей, что она, пусть и в одном стихотворении, но подражает Бальмонту, Мирра в бешеном письме ему четыре раза написала слово «стыдно», дважды, что «страшно оскорблена», и один раз: «И кому же!..» Кому, в смысле, подражать-то?

Наконец, известно, что в стихотворной «перестрелке», которую любовники вели всю жизнь, последнее слово осталось все-таки за ней. «Ты будешь женщин обнимать, — предсказала ему, — И проклянешь их без изъятья. // Есть на тебе моя печать, // Есть на тебе мое заклятье. // И в царстве мрака и огня // Ты вспомнишь всех, но скажешь: „Мимо!“ // И призовешь одну меня, // Затем, что я непобедима…»