Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Поэт, прозаик, лингвист А. Ф. Вельтман

Дом вообще — удивительный! И тем, что сохранился до наших дней, и тем, кто занимал его и кто заходил сюда, в этот подъезд под старинным навесом!.. Блестяще образованный хозяин дома (ныне литературоведы называют его «предтечей Достоевского»), напечатавший еще в 17 лет свой учебник математики «Начальные основания арифметики», потом топограф, картограф, археолог, москвовед, историк, подполковник, участвовавший в боях с турками, и — прозаик, автор 15 романов, поэт, переводчик, редактор, наконец, членкор Академии наук (1854) и полноправный основатель жанра фантастики в русской литературе — был приветлив и гостеприимен ко всем. Но мне все же хотелось бы (хотя подтверждений этому я и не нашел) написать, что здесь бывал и Пушкин, давний приятель хозяина дома. Известно, что в 1831 г. они встречались в Москве, но — здесь ли? А ведь Пушкин отличал Вельтмана среди других молодых офицеров Генштаба еще в молдавской своей ссылке, в начале 1820-х гг.

Офицеры Генштаба, картографы, мимоходом, между пирушками, занимались в Кишиневе топографическими съемками, а молодой Пушкин (помните, ходил в красной рубахе навыпуск?) бывал в их компании. Так чем же отличил? — спросите. Да тем, что среди балбесов-друзей только Вельтман всерьез занимался молдавской культурой, и Пушкин, пишут, «хохотал от души», когда Саша Вельтман читал ему сочиненную здесь же, по бессарабским мотивам поэму-сказку «Янко-чабан».

Пушкин в Кишиневе, напишет потом Вельтман, живя в доме наместника Инзова, имел «несколько странностей, быть может, неизбежных спутников гениальной молодости». Он «носил ногти длиннее ногтей китайских ученых. Пробуждаясь ото сна, он сидел голый в постели и стрелял из пистолета в стену…» Но не только в стену, были «пару раз» у поэта и дуэли, и одну из них наблюдал Вельтман. «Признаюсь, — вспомнит, — Пушкин не боялся пули точно так же, как и жала критики. В то время как в него целили, казалось, что он, улыбаясь сатирически и смотря на дуло, замышлял злую эпиграмму на стрельца и на промах…»

Поначалу Вельтман «боялся не только говорить, но даже быть вместе с Пушкиным», но тот, узнав, что Вельтман «тоже пописывает стишки», сам навестил последнего и заставил его, «зардевшегося от головы до пяток», читать… А следующая встреча была уже в Москве в 1831 г.

«Он посетил меня, — пишет Вельтман, — уже в Москве…» По всему выходит, что в этом доме. Посетил, когда прочел «Странника» — роман Вельтмана. «Я непременно буду писать о „Страннике“», — сказал. Позже, получив от Вельтмана его перевод «Слова о полку Игореве», не только использовал его в своих работах, но посоветовал ему — с ума сойти! — «перелицевать» шекспировский «Сон в летнюю ночь» в фантастический оперный спектакль. Наконец, познакомив Вельтмана с Натальей Николаевной, женой, предложил как равному: «Пора нам перестать говорить друг другу „вы“… И я в первый раз сказал ему: „Пушкин, ты — поэт, а жена твоя — воплощенная поэзия“, — заканчивает мемуарист. — Это не была фраза обдуманная: этими словами невольно только высказалось сознание умственной и земной красоты…»

Вот такой это дом! Конечно, ему не дожить до 3448 г., который описал Вельтман в своей утопии «Рукопись Мартына Задеки», но погладить его по стене можно и ныне. Он запомнит, дома памятливые…

135. Кисловский Мал. пер., 4(с.), — дом М. Н. Волконского, потом директора московской гимназии П. М. Дружинина. Ж. — в 1818 г. — поэт Константин Николаевич Батюшков.

О нем я уже упоминал, когда рассказывал про дом, в котором он жил в 1814–1815 гг. у своих родственников, в семье декабристов Муравьевых-Апостолов (см. Ст. Басманная ул., 23/9). До этого, в 1809 и 1811 гг., вернувшись с войны против Швеции, он останавливался на Бол. Никитской, 56, а после нынешнего дома, сохранившегося и перестроенного в Кисловском, будет жить и на Бол. Дмитровке, 2/3(1819), и, с 1828 по 1833 г., на Бол. Грузинской, 15.

К. Н. Батюшков

Рисунок А. С. Пушкина

Здесь же Батюшкову уже за тридцать, он уже признанный поэт, за его спиной знакомство со стариками Державиным, Крыловым, Капнистом, Львовым, он дружен с Карамзиным, Жуковским, Вяземским, Пушкиным, Гнедичем. Он штабс-капитан в отставке, воевал со шведами, брал Париж. Наконец, он давно принят в «Арзамас» (заочно в 1815 г., а очно в 1817 г.), в то веселое поэтическое сообщество, в котором получил прозвище Ахилл, и у него уже вышел первый сборник «Опыты в стихах и прозе» (1817). Он, «первый поэт» России, остановился в этом доме в мае— июне. Здесь Жуковский помог ему составить и подать прошение государю об определении надворного советника Батюшкова на работу в Италию, в русское посольство. Назначение получит — будет два года служить в русской миссии в Неаполе. Словно надеялся, что там он снова будет «белым», а не «черным» человеком. Он ведь написал уже про себя, что в нем живут «два человека… белый и черный…». И кстати, эти два слова — «черный человек», как и слова «железный век» и понятие «славянофил», пустил в будущее именно он.

Но вот странный факт, косвенно связанный с этим домом: еще в 1808 г., после шведской кампании, Батюшков вдруг признается другу Гнедичу: «если я проживу еще лет десять, то, наверное, сойду с ума…» и пожалуется, что впечатлительность его стала доходить «до галлюцинаций необыкновенной яркости…». В 1818 г., когда он въехал в этот дом, эти десять лет как раз и прошли. И не «галлюцинировал» ли он, выбирая жилье, ибо напротив, в не сохранившемся ныне доме ( Мал. Кисловский пер., 5а), когда-то родился и жил Алексей Николаевич Оленин, в петербургском доме которого жила потом Анна Фурман — любовь Батюшкова. «О, память сердца! Ты сильней // Рассудка памяти печальной», — посвятил ей как-то мадригал, который положит на музыку Глинка. Но «скромная красавица», которая кружила головы многим, отказалась от замужества, и это, пишут, возможно, и послужило первопричиной нервного заболевания поэта.

«Черный человек» — это его «двойничество». Он уже написал о себе в третьем лице, как бы со стороны: «Он то здоров, очень здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь, завтра ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока… Он вспыльчив, как собака, и кроток, как овечка… Он жил в аде; он был на Олимпе… Он благословен, он проклят каким-то гением… В нем два человека… и… оба живут в одном теле…» А современники вспоминали: «Батюшков был маленький, щуплый человек, со шрамом на горле, симпатичный, голубоглазый, кудрявый, очень сильно бедствующий…» Душевная болезнь его была наследственной — ей страдали его дед, его мать и сестра. И горло он действительно резал себе, и выздоровев, пытался выпрыгнуть из окна (схватили), и пытался бежать (не дали). И ненависть, уже в начале двадцатых, не только к собственным стихам, которые уничтожал, но вообще к книгам, когда он сжег свою дорожную библиотеку…