Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

143. Кривоколенный пер., 4, стр. 1(с., мем. доска), — дом Е. Г. Сытиной, В. В. Меллера, затем — гр. М. Ф. Апраксина и жены генерала М. Е. Ласунского — Н. Ф. Ласунской. А с 1803 г. владельцами дома становятся секунд-майор Владимир Петрович Веневитинови его жена — Анна Николаевна Веневитинова(урожд. княжна Оболенская-Белых, дальняя родственница рода Пушкиных).

«Портрет поэта Д. В. Веневитинова» (1827)

П. Ф. Соколов

Вот здесь и родился в 1805 г. их сын — поэт, переводчик, прозаик и философ Дмитрий Владимирович Веневитинов. Он проживет здесь до 1826 г., пока не уедет в Петербург искать «дипломатической карьеры». Там, простудившись (он, легко одетый, всего лишь пробежал на морозе через двор), и скончается. Но похоронят его в 1827 г. в Москве, в Симоновом монастыре, а потом перезахоронят на Новодевичьем. Незадолго до смерти напишет из Петербурга: «Тоска не покидает меня… Пишу мало… Пламя вдохновения погасло… Последнее время меня тяготит сомнение в себе. Трудно жить, когда ничего не сделал, чтобы заслужить свое место в жизни. Надо что-то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего — нельзя… Здесь, среди холодного, пустого и бездушного общества, я — один…»

Да, счастливым он был в Москве. «Это был красавец в полном смысле слова, — вспоминала одна из знакомых. — Лицо его имело кроме красоты какую-то еще прелесть неизъяснимую. Громадные глаза голубые, опушенные очень длинными ресницами, сияли умом. Голос его был музыкальным, в нем чувствовалось, что он очень хорошо поет, что потом и оказалось. Он нам своим голосом, идущим из души, читал свои стихи…»

О стихах в этом доме говорили всегда. А еще спорили о философии. Именно здесь в 1823 г. Веневитинов и князь Владимир Одоевский учредили тайное (!) философское «Общество любомудрия», секретарем которого стал восемнадцатилетний Веневитинов. Иван Киреевский, Мельгунов, Кошелев, Титов и даже Погодин с Шевыревым спорили здесь о Шеллинге, Канте, Фихте, Шлегеле, обо всех новых веяниях в мире. Но больше всего народу, почти 40 человек, собралось здесь через три года, в 1826-м. В тот день, 12 октября, тут читал «Бориса Годунова» Александр Пушкин, четвероюродный брат Веневитинова. Слушатели, пишут, вскрикивали, вскакивали в волнении, хватались за головы. А на другой день Пушкин вновь пожаловал в этот дом, но уже слушать поэму «Ермак» близкого друга Веневитинова, который, говорят, даже жил здесь несколько лет назад, Алексея Хомякова.

Наконец, живя в этом доме, Веневитинов влюбился в знаменитую Зинаиду Волконскую, «царицу муз и красоты», хозяйку модного салона (она была много старше его, ей было 37). Именно она подарила ему тот знаменитый перстень, вроде бы найденный при раскопках Геркуланума. Веневитинов даже в стихах напишет, что наденет его в день свадьбы или перед смертью. И она же, Волконская, «составит ему протекцию» для переезда в Петербург, где он поступит на службу в Коллегию иностранных дел. Это будет в ноябре 1826-го, в тот год, когда сотни дворян брали «в арест» по подозрению в «декабрьском восстании». Не избежит этого и въехавший в столицу Веневитинов — его арестовали и три дня продержали на гауптвахте. Допросы угнетающе подействовали на него; во всяком случае, его начальник в Коллегии иностранных дел Родофиникин, отвечая на вопрос министра иностранных дел графа Нессельроде, как ему понравился вновь прибывший, вдруг ответил: «Он недолго пробудет с нами. У него смерть в глазах…»

Поэт скончается в «пустыне», так назвал свою жизнь в Петербурге. Когда он впал в забытье, друзья вспомнили о завещании и надели ему на палец тот самый перстень. Веневитинов, пишут, открыл вдруг глаза и спросил: «Разве меня венчают?»… Эти слова его станут последними. Кстати, перстень снимут с его руки при перезахоронении в 1930-х гг. Ныне он хранится в Литературном музее… И, конечно же, нам останутся его стихи и тот — один из последних:

Такой вот дом стоит в Кривоколенном. Здесь, через 100 лет, в ХХ в., будут жить еще два поэта: в 1910-х гг. — Максимилиан Александрович Волошин, а с 1923 по 1934 г. — будущий поэт, бард, драматург и киносценарист Александр Аркадьевич Галич.

144. Кривоколенный пер., 14(с.). — жилой дом (1912, арх. И. Г. Кондратенко). Ж. — с 1914 по 1917 г. — музыкант и коммерсант Юлиан Игнатьевич Поплавский, его жена — скрипачка Софья Валентиновна Кохманскаяи их дети, среди которых — одиннадцатилетний Борис Поплавский, будущий знаменитый поэт и прозаик русской эмиграции.

Он скончается в 1935-м в Париже. «Поэта не на что хоронить», — сообщат газеты. Но на отпевание Бориса Поплавского соберется вдруг вся русская литература зарубежья. Ремизов, Ходасевич, Алданов, Георгий Иванов, Газданов, Смоленский, Берберова, Терапиано. Каким же надо было быть талантом, чтобы тебя хоронили такие таланты?!

Потом, после смерти его, прочтут его слова о писателях эмиграции и СССР: «Мы — литература правды о сегодняшнем дне, которая как вечная музыка голода и счастья звучит для нас на Монпарнасе, как звучала бы на Кузнецком Мосту, только что здесь в ней больше религиозных мотивов и меньше легких, халтурных денег, меньше юбилеев, авансов, меценатов, но зато больше мужества, высокомерия и стоической суровости». И прочтут его, не понятое тогда, пророчество, что, несмотря на рост популярности и могущества СССР, «падение его будет так же молниеносно, как падение Ассирийских царств»…

Он «никогда не снимал черных очков, так что взгляда у него не было», — напишет о нем Нина Берберова. А Яновский, еще один мемуарист, возразит: «Наружность Бориса была бы совершенно ординарной, если бы не глаза. Его взгляд чем-то напоминал слепого от рождения: есть такие гусляры…» Говорят, что в детстве, он, «царства Монпарнасского царевич», по словам Адамовича, был хилым мальчуганом и плаксою, но с истерическим упорством «работая на разных гимнастических аппаратах», развил себе тяжелые бицепсы. Острослов, говорун, затейник, аскет, мистик, гимнаст и «философ ничегонеделания», он «устанавливал собственные законы и часто жил вопреки им». Но мне лично запало в душу одно из женских признаний: «Обнять вас за плечи так нежно, как Поплавский, — вспомнит одна их трех самых больших любовей поэта, — не умел никто…» Так вот, две из этих «любовей» накрепко свяжут его с литературной Москвой.

Татьяна, Дина, Наташа — вот их имена. Все любили его и, как говорят, «стали его судьбой». Татьяна Шапиро, Дина Татищева и Наталья Столярова. С Татьяной познакомится в 1927-м, а уже летом 1928 г. она внезапно уедет в СССР. С Диной, соседкой его по дому в жалком одноэтажном гараже «маленькой России», где в таких же домиках жили русские таксисты, а поэт вообще ютился в комнатенке едва ли не на крыше («прямо с выходом в небо» — как напишет одна из свидетельниц), он познакомится в 1929-м, и она станет его музой, к которой он до конца будет обращаться всегда «с большой буквы». Она переживет его на пять лет и погибнет в фашистском концлагере. А с Натальей, с девушкой, похожей на школьницу с русыми косичками и веснушками на круглом лице, которой делал предложение, которую выведет потом в последнем романе «Домой с небес», знакомство состоялось в 1931 г. и могло бы, думаю, спасти его. Но она, «авантюрист, дикарь, не девушка, а сущий кентавр, чистый зверь-дух», как писал он в дневнике, тоже, как и первая его любовь Татьяна, через три года уедет в Россию. И хоть была ярой «комсомолкой», как характеризовали ее в «бумагах» французской полиции, почти сразу же угодила в СССР в ГУЛАГ.