Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Но окончательную точку в его жизни «поставит» Рижский залив, нынешние Дубулты. Он приедет туда после заключения, с последней любовью своей и тоже сестрой, но уже троюродной — Марией Маркович, к тому времени более известной как прозаик-эмансипе Марко Вовчок. Ее первый муж был этнографом, и, работая с ним, Мария увлеклась Украиной, ее языком, песнями, фольклором, о чем и стала писать свои романы. «Милая, хорошая моя Маша! — писал ей Писарев. — Люби ты меня, а уж я тебя так люблю, и еще так буду любить, что тебе, конечно, не будет холодно и тоскливо жить на свете…» Вот с ней-то и с ее сыном Богданом Писарев и выхлопотал себе поездку на взморье. И в один из дней, как пишет его биограф, «вошел в море, по мелководью забрел подальше от берега, окунулся — и с этой минуты никто его больше не видел живым…». Сердце, судорога, водоворот? — этого теперь никто уже не узнает…

Две любви, 12 томов сочинений и вечное место классика в русской литературе — вот что такое Дмитрий Писарев.

146. Курсовой пер., 15(с.), — Ж. — в 1930–1933 г. — поэт, критик, председатель правления издательства «Земля и фабрика», редактор журналов «30 дней» и «Вокруг света» Владимир Иванович Нарбути его вторая жена — Серафима Густавовна Суок.

«Колченогий» — под этим именем вывел Нарбута в мемуарах «Алмазный мой венец» его друг Валентин Катаев. Колченогий — значит, хромой. И действительно, в своем родовом имении на Черниговщине, на хуторе Нарбутовка, маленькому Володе из-за болезни вырезали пятку на правой ноге. Надежда Мандельштам, которая с мужем часто бывала в этом доме, назовет его иначе: «Делец». Подчеркнет: он был «барчук, хохол, гетманский потомок, ослабевший отросток могучих и жестоких людей…». И напишет: «По призванию он был издателем — зажимистым, лукавым, коммерческим. Ему доставляло удовольствие выторговывать гроши из авторского гонорара… В нашей ханжеской действительности он не мог развернуться как делец и выжига и сам взял на себя особый искус — стал партийным аскетом. Ограничивал он себя во всем… втискивался в переполненные трамваи, цепляясь за поручни единственной рукой — вместо второй у него был протез в перчатке, работал с утра до ночи и не пользовался никакими преимуществами, которые полагались ему по чину… Свое издательство „ЗиФ“ („Земля и фабрика“) он взял нищим, а отдал процветающим… После рабочего дня в издательстве он мчался в Цека, где занимал какую-то важную должность…»

Факты здесь верные, их отлично знали бывавшие здесь Мандельштам, Ахматова, Олеша, Багрицкий, Катаев, Буданцев и многие другие. Нарбут и впрямь в октябре 1917-го вышел из эсеров и объявил себя большевиком, а через год, в своей деревне, потерял в перестрелке с бандитами кисть правой руки. Он действительно был одним из первых советских редакторов и издателей: в Киеве работал в журналах «Зори», «Солнце труда», «Красный офицер», в Одессе и Харькове возглавлял Юг-РОСТА и РАТАУ (радио-телеграфное агентство Украины), в которых сотрудничали Бабель, Багрицкий, Олеша, Кольцов и Ильф, Инбер и Адалис. Наконец, в 1920-х, в Москве, возглавил и издательство «Земля и фабрика» (ЗиФ) и позднее — отдел печати ЦК ВКП(б). Не упомянуто здесь только два факта: его арест деникинской армией в 1919-м и приговор к расстрелу, а также принадлежность, если можно так сказать, к поэзии и поэтам.

А он был поэтом! Еще в 1910-м вышел его первый сборник, на который «обернулись» и Брюсов, и Гумилев, а через два года еще один — книга «Аллилуйя», изъятая цензурой то ли «за богохульство», то ли «за порнографию». Тогда же вошел в «Цех поэтов», где дружил и с тем же Гумилевым, и с тем же Мандельштамом. Он и к Блоку ходил за стихами, когда издавал свой первый журнал «Гаудеамус». И за журнал, и за стихи его вышибли из университета. Словом, биография была самая поэтическая…

И конечно, поэтичной — иначе и не скажешь! — была его женитьба на Серафиме Суок, героине романа Олеши «Три толстяка». На сестрах Серафимы (а она была самой красивой из них) были женаты в то время и Олеша, и их общий друг — поэт Багрицкий.

Была ли счастлива в этом доме семья? — не знаю. А вот беда в него пришла в 1928-м. Деловитого, стремительного и сурового Нарбута в тот год исключили из партии. Знаете за что? За то пребывание его в деникинской тюрьме, когда от расстрела его спас отказ от «большевизма», фактически переход на сторону врага. Официально вердикт лишения партбилета звучал так: «За сокрытие ряда обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге во время белогвардейской оккупации». Разумеется, его сняли со всех постов, но зато он вернулся к стихам. Их опубликуют, увы, только в 1990 г. А через восемь лет после исключения, в ночь с 26 на 27 октября 1936-го, и уже в новом доме Нарбутов ( просп. Мира, 56, стр. 2), его и Серафиму поднимет с постели властный стук в дверь. «Проснулся Володя, — запишет карандашом в школьной тетрадке Серафима, — разбудил меня. Кто там? Проверка паспортов!! Что-то натянули на себя, открыли дверь: человек в форме НКВД и штатский. Даю свой паспорт, не смотрят. — Обращается (в форме НКВД) к Володе: — Ваш!.. — Вижу, Володя дает свой паспорт, и ему протягивают бумажку… Ордер на обыск и арест. С этого дня кончилась одна жизнь — и началась другая… Уходя, он вернулся — поцеловал меня. Заплакал — я видела последний раз его, покачался смешной его походкой на левый бок, спину в длинном синем пальто. И все…»

Уже в первом письме он, осужденный на пять лет за «контрреволюционную деятельность», писал: «Родная моя Мусенька… Я во Владивостоке. Дальше, по-видимому, морем в Колыму… Посланное мне испытание переношу твердо, героически, — буду работать, как лев. Я докажу, что я не контрреволюционер, никогда им не был и не буду…»

В писательской среде долго жил миф, что его утопили. Надя Мандельштам вспомнит: «В пересыльном лагере он был ассенизатором… и погиб с другими инвалидами на взорванной барже. Баржу взорвали, чтобы освободить лагерь от инвалидов…» Про то же напишет и Серафима в 1940-м: «Мне сказали, что ты утонул. Верю и не верю…» Но лишь в 1980-х стало известно: он был судим в лагере вторично и 14 апреля 1938 г., в день своего 50-летия, расстрелян. В 1919-м его от расстрела спасла красная конница командарма Первой конной, героя Гражданской войны Бориса Думенко. Но Думенко, тогда начальник Буденного, если кто забыл, был осужден и расстрелян еще в 1920-м… Теперь спасать поэта было некому, да, впрочем, в той стране, которую он «строил», и незачем.

147. Лаврушинский пер., 17(с., мем. доска И. И. Юзовскому), — дом, построенный для писателей (1936, арх. И. И. Николаев).