Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Поднимаю. Открываю — «Заветные сказки». Читаю зачин вступительный:

В те стародавние времена

на Руси Святой ножей не было,

посему мужики говядину хуями разрубали.

<...>

— Что ж ты читаешь, охальник? — шлепаю Посоху книгой по лбу. — Батя увидит — из опричнины турнет тебя!

<...>

— По ножу ходишь, дура! Это ж похабень крамольная. За такие книжки Печатный Приказ чистили 1080.

Воспитывая соратника, Комяга ссылается на волю правителя: «Государь ведь слов бранных не терпит» 1081. Как подчеркивает Лев Данилкин, навязывание сверху «чистоты», насаждаемой пособниками репрессивного режима, создает причудливый и комический эффект:

Государственное регулирование речевой деятельности <...> — вот, собственно, главное фантастическое допущение «Опричника» и одновременно первейший источник комического в романе: опричники рьяно следят за соблюдением табу, которые нарушают здесь прежде всего враги России 1082.

Комяга рьяно отстаивает новую лингвистическую норму и принуждает Посоху к ее соблюдению, не обращая ни малейшего внимания на вопиющее противоречие между неумеренностью опричников в действиях и их сдержанностью в речах. Но расхождение дел со словами — не единственное несоответствие в государственном пуризме. Непохоже, чтобы все граждане следовали новому правилу. По понятным причинам официально запрещенные грубые слова служат политической оппозиции для выражения протеста 1083. Что еще более важно, существует еще одна неподконтрольная особа — высший авторитет, утверждающий стандарты пуризма, сам монарх, регулярно употребляющий бранные слова (но не мат) 1084. Некоторые представители режима, в том числе палачи и армейские старшины, также официально освобождены от обязанности соблюдать пуристскую норму 1085. Их речевая деятельность словно бы относится к полулегальной, пограничной зоне. Так, необразованный опричник Правда (с иронической «говорящей» фамилией) восклицает: «Комяга изобретательный! В университетах учился, еб твою! —усмехается Правда»1086. За эту реплику Батя, командир опричников, немедленно наказывает его, хоть и не слишком сурово. То же самое происходит с Комягой 1087. Протагонист отчитывает других за бранную лексику, но его собственная речь пропитана все тем же лицемерием: «<...> пробище-уебище, прости Господи»1088.

Лицемерие в повести вездесуще, оно накладывает отпечаток даже на речь повествователя. Перевод грубого китайского выражения «дяо» в сочетании с загадочным «да лян» («Дяо да лян!») приведен в сноске, а значит, не мог быть

«утвержден» персонажем. Однако и в переводе присутствует обеденная лексика: «Хуй на рыло! (кит.)» 1089. Китайские слова позволяют говорящим обойти официальные пуристские запреты и творчески оспорить репрессивные стандарты. Хотя норма неуклонно навязывается носителям языка, ей не удается искоренить альтернативные выражения 1090. В металингвистическом плане «День опричника» не такая уж «фаталистическая» 1091 дистопия.

Хотя поведение Комяги противоречит его собственным заявлениям об успешной попытке создать закрытое деспотическое общество, едва ли можно сказать, что он хоть раз выходит за пределы усвоенного им официального мировоззрения. Эта ключевая особенность «Дня опричника» отличает повесть Сорокина от других литературных дистопий, включая «Мы» Евгения Замятина (1920), классический образец этого жанра1092, или «Кысь» Татьяны Толстой (2000)1093, с которыми «Опричника» роднят многие мотивы. Протагонист сорокинской повести не конфликтует с несправедливым обществом, а сам является орудием несправедливости: «Повесть дистопична только для читателя, в глазах Комяги жизнь такова, какой ей и надлежит быть» 1094. В «Дне опричника» Сорокин показывает точку зрения поборника репрессий, и в этом отношении повесть схожа с утопическими текстами, написанными с националистических, империалистических или авторитарных позиций.

Исследователи провели множество параллелей с нарративами такого рода: Марина Аптекман рассматривает «День опричника» как ответ на неонационалистические тенденции, нашедшие отражение в утопическом романе писателя-эмигранта Петра Краснова «За чертополохом», написанном в 1927 году и переиздававшемся в постсоветской России в 2000, 2002 и 2006 годах, и называет текст Сорокина «постмодернистской пародией на недавно переизданное националистическое литературное произведение» 1095. Барбара Козак указывает на фигуру митрополита Иоанна (Снычёва), которому принадлежала идея канонизировать Ивана Г розного и который в работе «Самодержавие духа» (1996) нарисовал идеализированный образ опричников как защитников христианских ценностей 1096. Марина Абашева 1097, Александр Архангельский 1098 и Ульрих Шмид 1099 убеждены, что образцом Сорокину послужил неоимпериалистический и антидемократический роман-утопия Михаила Юрьева «Третья империя: Россия, как она должна быть» (2006), хотя повесть Сорокина вышла из печати за три месяца до текста Юрьева. Однако сборник статей Юрьева «Крепость Россия: прощание с либерализмом» (2005), написанный им в соавторстве с Михаилом Леонтьевым, Михаилом Хазиным и Анатолием Уткиным, несомненно, входит в дискурсивное поле, к которому на метадискурсивном уровне отсылает повесть Сорокина. Александр Хёльверт развернуто показывает, что сакрализация репрессивных институтов, таких как опричнина, может быть связана с во многом фашистским образом будущей евразийской России, предложенным философом и теоретиком геополитики Александром Дугиным 1100. Предположение Хёльверта подкрепляется тем, что эпизодический персонаж «Дня опричника» «волосатый Дуга»1101 — явный намек на Дугина, узнавшего себя в фигуре, бормочущей: «Ев-газия, Ев-газия, Ев-газия!»1102. Однако евразийский след в повести ведет не только к самому Дугину. В «Дне опричника» Сорокин развивает тему трансевразийских фантазий, намеченную им в «Голубом сале», рисуя магистраль, которая тянется из Европы в Китай через Россию, как предлагал Роберт Д. Каплан (впоследствии показанную и в фильме Зельдовича «Мишень», 2011).

Внутренняя точка зрения, сближающая «День опричника» с националистическими и империалистическими сочинениями, где оправдываются репрессии, не ведет к отождествлению внетекстового дискурса и дискурса самого текста, как предположила Бригитте Обермайр: «,,Новые“ тексты Сорокина <.. .> рассказаны их референтными дискурсами» 1103. Сорокин в повести деконструирует ретроградное возрождение древнего феодального порядка, изображая, как мы уже видели, расколотое сознание и лингвистическую непоследовательность. В отношении всех утопических моделей, на которые ориентируется Сорокин, справедливо то, что Александр Хёльверт говорит об империализме Дугина и национализме Проханова, — «День опричника» можно рассматривать как <...> деконструкцию реконструкции неоевразийской идеологии Дугина и Проханова — и вместе с тем это исследование различных дискурсов, заимствующее установку на дискурс из концептуализма и анализирующее (возможные) отношения между этим дискурсом и (возможной) реальностью будущего 1104.