Рене Декарт - Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)

Полиандр: Я хочу также, чтобы убедить вас, представить себе эти трудности сильнейшими, сколь будет для меня возможно, и привлечь свое внимание к сомнению в том, не грезил ли я всю жизнь, а все мои мысли, которые я считал западающими в мою душу лишь посредством чувств, не слагались ли сами собой, как это происходит с подобными мыслями каждый раз, когда я сплю и отлично знаю, что мои глаза закрыты, уши заткнуты, – короче, ни одно из моих чувств не участвует тут. И, следовательно, я не только буду не уверен в том, существуете ли вы на свете, существует ли Земля и Солнце, но даже и в том, имею ли я глаза, уши, тело, держу ли я к вам речь или вы ко мне, – короче, во всем…

Эвдокс: Чем больше вы подготовлены, тем сильнее я склонен руководить вами. Но вот настал момент, когда вам должно обратить внимание на те следствия, какие я отсюда хочу вывести. Вы заметили, что можете с основанием сомневаться во всем, познание чего достигается посредством одних чувств; но в состоянии ли вы сомневаться в вашем сомнении и оставаться в неуверенности, сомневаетесь вы или нет?

Полиандр: Уверяю вас, это меня изумляет; та незначительная степень проницательности, которой обладают мои здравые, хотя и слабые чувства, принуждает меня не без смущения убеждаться, что я ничего не знаю с какой-либо достоверностью, но сомневаюсь во всем и ни в чем не уверен. Но что вы хотите отсюда заключить? Я не вижу, в чем польза столь всеобщего сомнения, не вижу и того, на каком основании подобное сомнение может стать принципом, способным далеко завести нас. Наоборот, цель нашей беседы – освободить нас от сомнений и открыть нам истины, которых мог не знать даже Эпистемон, при всей его учености.

Эвдокс: Уделите только мне свое внимание, и я уведу вас так далеко, как вы и не предполагаете. Из этого всеобщего сомнения, как от определенной и неподвижной точки, я хочу вывести познание Бога, познание вас самих и, наконец, познание всего существующего в природе.

Полиандр: Вот, действительно, огромные обещания, и они ценны, поскольку в результате мы согласимся с вашими положениями. Будьте же верны вашим обещаниям, а мы удовлетворим нашим?

Эвдокс: Раз вы не можете отрицать, что вы сомневались, и напротив, ваше сомнение достоверно, то истинно, что и вы, сомневающийся, существуете, и это столь истинно, что вы не можете более сомневаться в этом.

Полиандр: Я разделяю ваш взгляд, ведь если бы я не существовал, то не мог бы и сомневаться.

Эвдокс: Итак, вы существуете, и вы знаете о своем существовании, и знаете благодаря вашему сомнению.

Полиандр: Все это так.

Эвдокс: Но чтобы вы не отклонились от цели, двинемся понемногу далее, и, как я вам сказал, вы найдете, что эта дорога идет дальше, чем вы полагаете. Повторим аргументы: вы существуете и знаете о своем существовании; знаете через посредство знания о своем сомнении. Но вы, сомневающийся во всем и не могущий сомневаться в себе самом, что вы такое?

Полиандр: Ответ не труден. Я удивляюсь, почему вы предпочли меня Эпистемону в качестве собеседника. Значит, вы решили не предлагать вопроса, на который было бы трудно ответить. Итак, отвечу: я человек.

Эвдокс: Вы не обратили внимания на вопрос; и ответ, данный вами, как бы ни казался он вам прост, ввергнет вас в очень трудные и очень запутанные вопросы, если я только захочу вас хоть немного поприжать. В самом деле, если бы я спросил у самого Эпистемона, что такое человек, и он ответил бы мне, как водится в школах, что человек – разумное животное (animal rationale), и сверх того, ради изъяснения этих терминов, не менее темных, чем первый, повел бы нас через все ступени, именуемые метафизическими, – мы, конечно, были бы введены в лабиринт, из которого никогда не выбрались бы. Ведь этим вопросом порождаются два других: что такое животное? что такое разумный? Более того, если бы, изъясняя понятие животного, он ответил, что это существо живое и чувствующее, что живое существо есть одушевленное тело, а тело есть телесная субстанция, – вопросы, как видите, шли бы возрастая и умножаясь подобно ветвям генеалогического дерева. И наконец, все эти превосходные вопросы закончились бы чистым празднословием, ничего не освещающим и оставляющим нас в нашем первоначальном неведении.

Эпистемон: Печально видеть, что вы столь сильно презираете дерево Порфирия, постоянно вызывавшее удивление всех ученых. Досадно, что вы начинаете наставлять Полиандра в том, что он такое, иным путем, чем тот, который издавна принят в школах. Наконец, не было возможности до сего дня найти лучший путь изучения нас самих, чем последовательное полагание перед нашими взорами всех ступеней, составляющих целое нашего бытия, с тем чтобы, поднимаясь и опускаясь по всем ступеням, мы могли изучать и то, что в нас есть общего с иными существами, и то, в чем мы от них отличаемся. Вот высшая точка, до какой может достичь наше знание.

Эвдокс: Никогда я не начинал и не забирал в голову порицать обычную методу обучения, к какой прибегают в школах. Последней я одолжен тем немногим, что знаю; ее помощью я воспользовался, чтобы узнать недостоверность всего, воспринятого мною. Стало бы, хотя мои наставники и не научили меня ничему достоверному, тем не менее я должен быть им благодарен за перенятое от них понимание недостоверности знания и обязан за все, что воспринято сомнительного больше, чем если бы оно было согласно с разумом. Ведь в последнем случае я, быть может, принимал бы недостаточно разумное за совершенное, и это сделало бы меня менее пылким к исканию истины. Стало быть, предостережение, данное мною Полиандру, направлено скорее не к тому, чтобы отметить недостоверность и темноту, в которую вы направляете свой ответ, а к тому, чтобы сделать Полиандра на будущее время более внимательным к моим допросам. Но возвращаюсь к моему предложению; а чтобы не отклоняться еще больше от нашего пути, снова спрашиваю: что такое тот, кто может сомневаться во всем, исключая самого себя?

Полиандр: Я полагал, что удовлетворю вас, если скажу что я – человек. Но я понял, что мой ответ не соразмерен, так как, по-видимому, вы не согласны с ним. И скажу откровенно, мне самому теперь он не кажется удовлетворимым, поскольку я рассудил, что вы мне показали затруднения в неточности, в какие он нас мог бы вовлечь, если бы только мы захотели его объяснить и принять. Наконец, что ни говорил бы Эпистемон, я нахожу много темноты в этих метафизических ступенях. Если, например, скажут, что тело есть телесная субстанция, не определяя в то же время, что такое телесная субстанция, то два слова – «телесная субстанция» – не сделают нас больше знающими, чем одно слово – «тело». Подобным же образом если кто выскажет, что живое существо есть одушевленное тело, не выяснив сперва смысла слов «тело» и «одушевленное» и проследует через все метафизические ступени, то он произнесет слова – даже слова, размещенные в порядке, – но не скажет ровно ничего. Высказанное им не обозначает ничего, что могло бы быть понято и образовать в нашем уме ясную и отчетливую идею. Больше того: когда, чтобы удовлетворить предложенному вопросу, я сказал бы, что я человек, я вовсе не думал бы о всех этих схоластических «сущностях», мне неизвестных, о которых я не могу ничего сказать с пониманием и которые, я думаю, существуют только в воображении их изобретателей. Нет, я желал бы говорить о том, что мы видим, чего касаемся, что чувствуем и в чем удостоверяемся относительно самих себя на опыте, – одним словом, обо всем том, что самый простой человек знает столь же хорошо, как и величайший мировой философ. В конце концов, я хотел бы сказать, что я – нечто целое, составленное из двух рук, двух ног, головы и всех прочих частей, образующих то, что именуется человеческим телом, которое, сверх того, как целое, питается, движется, чувствует и мыслит.