Станислав Бескаравайный - Бытие техники и сингулярность

В XIX–XX вв. в концепции качественного иного, чем человек, субъекта наблюдаются как многочисленные попытки конструирования иного индивида, так и качественный рост представлений о природных системах.

С одной стороны, развитие представлений о мышлении приводит к попыткам создания мыслящей машины. Искусственный субъект это уже давно не гомункул алхимиков. От Ж. Ламетри с его механицизмом и представлением человека в качестве машины идет переход к работам А. Тьюринга, Н. Винера [34] и к уже современным разработкам по искусственному интеллекту, авторы которых стремятся нащупать путь к самосознанию разумной машины [196].

С другой стороны, сложились представления об уже существующих сложных системах, которые явно демонстрируют черты субъектности. Прогресс в возможностях подобных систем неоспорим. Тут и мегамашины, и техноструктуры, и даже «големы Лазарчука — Лелика», частично осознающие себя бюрократические структуры.

Казалось бы, возможно использовать концепцию русского космизма Н. Ф. Федорова. Ведь именно то, что «природа стала сознавать себя в сынах человеческих» [232, с. 389], можно представить как ступеньку на пути становления сознающей техники как части сознающего себя космоса. Но если рассмотреть линию развития русского космизма, будь то в сочинения К. Э. Циолковского или В. И. Вернадского, понятно, что антропоцентризм остается его стержневой идеей. Ноосфера В. И. Вернадского [33] — идеальная система общения отдельных человеческих субъектов, техника остается «безвольной». Технологические структуры сохраняют свою логику развития, планетарная биохимия подчиняется человеку, однако при этом тот самый переход количества в качество (появление ноосферы) выглядит чрезвычайно однобоко, потому как люди не меняются. Только прекращают воевать.

Как следствие, постоянные попытки как-то трансформировать, изменить концепцию сознания, организма, машины, как-то ослабить критерий целостности или причинности. Зачем? Чтобы «впихнуть невпихуемое»: соединить представление о нечеловеческих субъектах, требование распространить разум по Вселенной с ограниченным представлением о разуме. И чтобы соединить бесконечность эволюции Вселенной и антропоморфный (биоморфный) разум, приходилось искать «прокладку», которая бы сгладила различия между ними. Размывать понятия.

Поэтому у К. Э. Циолковского жизнь и сознание как бы мерцают. Он горячо отстаивал идею, что все во Вселенной живет и сознает: любой атом, участвуя в организме живого и мыслящего существа, исполняет роль шестеренки в механизме мышления, потом покидает организм, но от этого не умирает раз и навсегда, но засыпает и готов снова стать частью организма. Для атома не существует субъективного времени вне живого организма, это «небытие вроде обморока» [255, с. 104].

С. Б. Переслегин предполагает будущую «сапиенизацию биоты» — распространение разума среди других биологических видов, как в свое время распространились другие достижения эволюции [176, с. 664]. Однако уже сейчас ясно, что скорость эволюции, даже с учетом допущений об усвоении другими видами человеческого «информационного мусора», заведомо проигрывает скорости развития технологий. Скорость прохождения нервного импульса смешна по сравнению со скоростью передачи сигнала в компьютерах. Объем мозга задан возможностями тела, и даже если бы человек стал величиной со слона, все равно нервные ткани не могут увеличиваться бесконечно.

Но образ «сапиенизации биоты» позволяет понять важное различие между современной техносферой и — пусть подстегнутой в развитии — биосферой.

Каждый организм разумной биоты — это потенциальный субъект, который, однако же, не понимает себя до конца. Напротив, важнейшее качество машины — полная познанность, отрефлексированность ее технического содержания. Сколько бы разумных крыс и бобров ни появилось вокруг, они всего лишь дадут еще один мыслящий вид живых существ. У них не будет принципиальных преимуществ в познании своей психики или биохимии. Ну, попытаются они построить свои родоплеменные структуры или даже рабовладельческие государства. Где же тут будущее ? В то время как техника демонстрирует качественно новые уровни развития.

Важнейшую попытку расширенной трактовки личности предприняли Ж. Делез и Ф. Гваттари: они попытались объединить возникновение субъективности («своей точки зрения», воления) и машинного производства. Они показали некую последовательность, как на основе расщепления простого отражения (шизоанализ) и совокупности социальных, технологических, биологических машин идет постоянное производство субъектности как желания. Заданные обществом «машины желания» — это переход от некоего биологического, не осознающего себя состояния к субъектности, пусть поначалу совершенно искаженной и однобокой. «Желающая машина» взаимно притягивается и одновременно отталкивается от «тела без органов» — некоей суммой потенциальных возможностей, которые бы мог открыть в себе человек. Противоречие «притяжения — отталкивания» между навязанными страстями и еще не открытыми способностями снимается собственно деятельным существованием субъекта.

В этой модели человек может быть заменен на любое разумное существо или осознающую себя технику. Направляющую силу — рекламные страсти (продукция «машины желания») и собственные интенции — можно выбирать произвольно, лишь бы они вели к развитию.

Возникает вопрос об аппаратном воплощении нового субъекта. Где и как, кроме пространства воображения, кроме виртуальности, воплотить подобный конструкт?

β.1. Прообразом техносубъекта стали мегамашины, описанные Л. Мамфордом. Это коллективный субъект, в котором люди и механизмы сливаются в организационном единстве и оно начинает господствовать над индивидом. Если брать мегамашину в более узком значении, в смысле чисто человеческой организации — это техноструктуры.

Дж. Гэлбрейт в 60-е гг. так описывает утрату бизнесом «человеческого» лица: «Семьдесят лет назад корпорация была инструментом ее владельцев и отражением их индивидуальности. Имена этих магнатов — Карнеги, Рокфеллер, Гарриман, Меллон, Гугенхейм, Форд — были известны всей стране… Те, кто возглавляет сейчас крупные корпорации, безвестны» [57, с. 15–16].

То есть при создании корпорации, государства, структуры управления роль индивидуума неоспорима, и конструируемая техноструктура несет на себе явные отпечатки его личности. Но, запущенная один раз, техноструктура буквально отторгает влияние личности руководителя. Важные решения принимаются коллективно или же узкими специалистами, а руководитель не может знать все. Чтобы увязать действия сотен людей, требуются простые и понятные алгоритмы. В результате структура обретает самоценность, вытесняет индивида. И даже если основатель корпорации — личность уровня Г. Форда или Г. Хьюза — слишком долго возглавляет ее, пытается и дальше определять путь развития только на основании своей интуиции, то либо корпорация отторгнет его, либо он ее фактически уничтожит. Дж. Гэлбрейт настаивает, что власть от индивида к группе переходит безвозвратно [57, с. 109] (этот переход так же называется «кризисом Грейнера»). Обыденный процесс управления интересен лишь приближенным к нему лицам, а длинные цепочки имен властителей той или иной территории знают преимущественно историки. Разумеется, наследник может разорить корпорацию, развалить государство, дискредитировать религию, но это будет уже деструкция, и в истории такой человек останется именно как разрушитель.