Шарль Лало - Введение в эстетику

Из этого теоретического следствия вытекает более непосредственный практический вывод. Он состоит в том, что истинным предметом эстетики является не псевдоэстетическая или анэстетическая красота природы, а прекрасное в искусстве; всякая другая красота из нее проистекает, и понятие о такой красоте всегда сложно, неясно и туманно.

Эстетике нечего ни учить нас тому, что есть, ни объяснять нам, что делает естественное существо здоровым или больным, нормальным или исключительным представителем вида, заслуживающим в силу этого восхищения, удивления, уважения, презрения, жалости – словом, неэстетической оценки. Не в этом действительная задача эстетики. Определение подобных понятий есть дело опыта или науки; практическая жизнь или мораль должны указать нам на подобные явления, называя их настоящими их именами, в надежде на нашу отзывчивость, в надежде на то, что они пробудят в нас стремление к деятельности.

Истинная эстетика, свободная от всяких компромиссов с наукой или с моралью, имеет своим прямым предметом лишь искусство и природу в ее отношениях к искусству; действительно эстетический объект – не красота в природе, а красота в искусстве, а пропедевтической по отношению к эстетике дисциплиной, служащей ее отправным пунктом и являющейся ближайшим пособником ее, будет скорее критика искусства, чем наука. Или, лучше сказать, если все без исключения науки, от самой абстрактной до самой конкретной, входят как предварительные условия в эстетику, то самой конкретной, т. е. той, которая предполагает все остальные и предоставляет эстетике свой предмет в наиболее разработанном виде, является наполовину уже ставшая на научную почву и все более укрепляющаяся на ней дисциплина – история искусства и неотделимая от нее критика искусства.

Философия художественной критики – не часть эстетики, но сама эстетика или, по крайней мере, ее душа.

Во всяком мышлении или знании можно различать три основные степени, идущие от более абстрактного к более конкретному, от более бескорыстного к более практичному: всякое знание может быть теоретическим, прикладным или нормативным, оно всегда имеет, по крайней мере, одну из этих черт.

Теоретическое, или спекулятивное, познание вещей состоит в анализе и синтезе их; оно определяет их различные части или элементы для того, чтобы описать их и различные условия их существования или их причины и законы, для того, чтобы объяснить их. Например, землевладелец может, из бескорыстного любопытства и вне всякой мысли о практическом применении, изучать, подобно ботанику, химический состав растений. Больной может заняться изучением физиологии своих органов исключительно из любознательности и совершенно не претендуя на то, чтобы путем этих теоретических сведений улучшить свое пищеварение или уменьшить лихорадку.

Прикладное познание какого-либо предмета заключается в изучении этих самых теоретических законов с более конкретной точки зрения: рассматриваются при этом не только взаимоотношения некоторых изолированных частей в реальном предмете, но детальные отношения каждой из этих частей со всеми другими, как они существуют в действительности, и отношения их к условиям среды. Например, земледелец требует от агронома указаний, при каких условиях климата, почвы, удобрения известное растение процветает или хиреет, а это равносильно косвенному вопросу о средствах к хорошему ведению хозяйства и к обогащению. Больной спросит у врача, какой режим питания и ежедневных упражнений увеличит или уменьшит лихорадочное состояние; он применит физиологические абстракции к улучшению своего самочувствия, что совершенно не занимает физиологию в ее бескорыстном исследовании.

Наконец, нормативное познание того же предмета заключается в правиле, предписывающем то или иное применение соответствующего прикладного знания; оно устанавливает нормальные границы этого применения, если дано физическое, психологическое, социологическое состояние человека, желающего воспользоваться прикладным знанием. Такая относительность применения касается уже не только материала или природы, но и человека, и в человеке она касается всей его индивидуальности, берет его как существо органическое и моральное, индивидуальное и общественное.

Таким образом, ни ботаник, ни агроном не вправе приказывать земледельцу сидеть дома и пойти работать после дождя, в хорошую погоду или ярмарочный день вместо того, чтобы отправиться на базар продавать вола, выручать деньги, погулять. Физиолог и даже врач также не призваны решать, предпочтет ли больной заниматься своей профессией, расстраивающей его пищеварение, или вылечит желудок, пожертвовав своей профессией. Если они и дают такие советы, то в качестве друзей или же в силу авторитета человека, а не ученого; и, несомненно, они выходят из своей роли.

Речь идет при этом не о теории или практике земледелия, не о физиологии или гигиене: затронуты были плохо определенные и еще хуже разработанные отделы этики, называемые домашней экономией или личной и профессиональной этикой.

Так как эти отделы этики еще крайне несовершенны, то они совсем не заслуживают названия науки и, в каждом отдельном случае, многое предоставляют произвольному индивидуальному решению.

Тем не менее и в этой области существуют, само собою разумеется, общие правила consensus omnium. Если, говоря абстрактно, земледельцу для того, чтобы разбогатеть, нужно работать в поле, то все согласятся, однако, с ним и в том, что иногда нужно также воспользоваться и непосредственными выгодами, развлечься, отдохнуть; но каждый сделает при этом свои оговорки в зависимости от своих личных вкусов, стремлений, условий благосостояния, семейных забот. Можно одобрить бюрократа, ставящего здоровье своего желудка выше маловажных обязанностей своей профессии и отправляющегося на воды даже во время служебной спешки, но у государственного человека, у военного во время войны, у врача во время эпидемии подобное отношение к своим обязанностям будет признано неправильным и заслуживающим презрения.

Таковы те три великие формы, которые принимает всякое познание по мере того, как оно становится менее безличным и, так сказать, более человечным; оно неизбежно проходит через эти стадии по мере того, как оно постепенно расширяет сферу составляющих его отдельных относительных знаний.

Мы говорим: познание, а не только наука, потому, что эти три формы могут иметь все степени ясности и развития; и отнюдь нет необходимости ожидать, когда теоретическая наука будет закончена, для того чтобы можно было применить ее к конкретной действительности и найти в ней человеческий интерес; наоборот, в действительности в начале всякого исследования всегда лежит человеческий интерес, и из него именно, при помощи опыта, человечество извлекает мало-помалу максимы и практические советы и, наконец, при помощи размышления – принципы или теоретические законы; мораль всегда существовала, медицина или агрономия существуют давно, физиология или ботаника появились недавно.