Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

Представление о том, что звездное небо – предмет чистого созерцания, без практической заинтересованности, распространено в философии, достаточно указать на самый известный афоризм Канта про звездное небо и нравственный закон. В таком случае это небо представляет собой объективный закон, с которым надо что-то делать, и, соответственно, как-то иначе, с другой стороны, посмотреть на наше собственное сознание. Но в классической философии, конечно, астрономия и астрология применялись в практических целях, а предметом созерцания был «космос», общая упорядоченность всего мироздания. Одним из первых, кто стал говорить о звездном небе и о нем как о предмете чистого созерцания, был Цицерон, близкий школе стоиков. Он утверждал, что ассирийцы изобрели гадание по птицам, потому что на плоскогорье небо лучше всего видно. Так как судьбы ассирийцев Цицерона не интересовали, то он явно говорил о созерцательном отношении к небу, а не о его практическом применении. Затем любование звездным небом перешло к христианским мыслителям, отвергавшим астрологию, но именно поэтому пытавшимся увидеть в небесах не отдельные законы судьбы, а общий закон сотворенного мира.

Собственная сущность человека есть его абсолютная сущность, и, следовательно, влияние на него объекта есть влияние его собственной сущности. Поэтому влияние объекта чувства есть влияние чувства, влияние объекта разума – влияние самого разума, и, наконец, влияние объекта воли – влияние воли. Человек, сущность которого определяется звуком, находится во власти чувства, отражающегося в звуке. Но на чувство действует не всякий звук, а только звук, полный содержания, смысла и чувства. Чувство определяется только самим собой, своей собственной сущностью. То же можно сказать и о воле и, еще в большей степени, о разуме. Какой бы объект мы ни познавали, мы познаём в нем нашу собственную сущность, которая выражается в том, как мы реагируем на внешний мир.

Абсолютная сущность – сущность, полностью реализуемая в данный момент: человек всегда человек, что бы он ни делал. Поэтому, например, слушая музыку, он познаёт свою способность слушать ее, себя как музыкального человека, а принимая решение, чувствует свою способность делать это. Фейербах исходит из того, что все действительные чувства, мысли и решения человека разумны – неразумные решения просто не действуют в нем, а оказываются помехой существованию и самореализации.

Воля, чувство, мышление суть реально существующие совершенства, и поэтому мы, обладая разумом, чувством и волей, не можем считать эти факторы ограниченной, конечной, т. е. ничтожной силой. Конечность и ничтожество – понятия тожественные. Конечность есть только эвфемизм для ничтожества. Конечность есть метафизическое, теоретическое выражение; ничтожество – выражение патологическое, практическое. Что конечно для разума, то ничтожно для сердца.

Слово «ничтожный» Фейербах понимает буквально, как «способный быть уничтоженным», «обреченный на гибель». Поэтому если для разума что-то конечно, к примеру, удовольствие, то мы не можем не почувствовать, что это удовольствие призрачно, мнимо, скоро от него ничего не останется. И это чувствует сердце прежде разума.

Но мы не можем считать волю, разум и сердце конечными силами, потому что всякое совершенство, всякая сила и сущность непосредственно доказывает и утверждает самоё себя. Нельзя любить, хотеть и мыслить, не считая этих факторов совершенствами, нельзя сознавать себя любящим, желающим и мыслящим существом, не испытывая при этом бесконечной радости. В силу сознания человек относится к себе как к объекту; сознание нераздельно с сознающим себя существом, иначе это существо не могло бы сознавать себя. Поэтому нельзя несовершенством сознавать совершенство, нельзя чувство чувствовать ограниченным и мышлению ставить пределы.

Понятие о радости как итоге самопознания восходит к призывам апостола Павла «Всегда радуйтесь». Из осознания себя как существа, способного знать и любить бесконечное, следует радость. Она тоже не кончается, поскольку прямо проистекает из самих свойств бесконечного, которое никуда не уйдет, которое дано как дар, но при этом продолжает быть познаваемым – а познание дает не столько счастье, сколько радость.

Сознание – это самоосуществление, самоутверждение, это любовь к себе самому, наслаждение собственным совершенством. Сознание есть отличительный признак совершенного существа. Доказательством этого служит тщеславие. Человек смотрит в зеркало и испытывает удовольствие, созерцая свою фигуру. Это удовольствие является необходимым, непроизвольным следствием совершенства и красоты человека. Красивая форма довольна собой и естественно радуется этому, она отражается в себе самой. Тщеславен только тот, кто восхищается своей личной красотой, а не человеческой красотой вообще. Человеческой наружностью нельзя не восхищаться, в мире нет ничего более прекрасного и величественного. Каждый человек любит и должен любить себя и свое бытие. Бытие есть благо. «Все, – говорит Бэкон, – что достойно бытия, достойно и знания». Все существующее ценно, знаменательно и поэтому утверждает себя. Сознание – это высшая форма самоутверждения, – совершенство, счастье, благо.

Тщеславие (нем. Eitelkeit , лат. vanitas ) – это слово употреблялось в отрицательном смысле, даже после того как сентиментализм и романтизм научили понимать в положительном ключе слова, прежде обозначавшие пороки, например, «лень» и «сладострастие». Достаточно вспомнить название знаменитого романа У. Теккерея «Ярмарка тщеславия» (Vanity Fair, 1847). Фейербах несколько провокационно говорит, что даже в нашем самолюбовании проявляется склонность к созерцанию бесконечного в конечном.

Всякое ограничение разума и вообще человеческой сущности вытекает из обмана, из заблуждения. Разумеется, человек может и даже должен считать себя существом ограниченным – этим он отличается от животного; но он может сознавать свою конечность, свою ограниченность только в том случае, если его объектом является бесконечность рода, независимо от того, будет ли то объект чувства, совести или мыслящего сознания. Если человек приписывает свою ограниченность целому роду, то он заблуждается. Непосредственное отождествление себя с родом объясняется заблуждением, которое тесно связано с любовью к покою, леностью, тщеславием и эгоизмом. Ограниченность, которую я приписываю исключительно себе, обескураживает, смущает и беспокоит меня. Чтобы освободиться от чувства стыда и беспокойства, я приписываю свою личную ограниченность человеческому существу вообще; что непонятно для меня, непонятно и для других, чего же мне смущаться? Это не моя вина; это зависит не от моего рассудка, а от ограниченности рассудка рода.