Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Может ли в функции «х — жирный» сама функция (х) занять позицию своего аргумента «х»? Допустим, что может. Тогда ее можно записать как F (f). Но, говорит Витгенштейн, то, что занимает эти две позиции, является не одним символом, а двумя. Тождество знака, как надо помнить, гарантируется не его физической наружностью, но употреблением. Знаки, имеющие совершенно различную наружность, но одно и то же применение, являются одним и тем же символом; знаки, которые имеют одинаковую наружность, но по-разному применяются, являются различными символами. Но в случае, когда знак «F» находится за скобками, он является другим символом по сравнению с тем случаем, когда он находится внутри скобок, поскольку он имеет разное применение. Однако тогда мы не сможем построить выражение, в котором один и тот же символ выступает одновременно и как функция, и как ее собственный аргумент. Идея Витгенштейна состоит в том, что в корректной записи будет видна невозможность такой конструкции, и именно это и устраняет расселовскую теорию типов. Другими словами, в корректной записи нельзя построить самореферирующую пропозицию без того, чтобы не стало очевидно, что внутренняя пропозиция содержит функцию, отличную от функции, содержащейся во внешней пропозиции. Но тогда станет очевидным, что нельзя построить самореферирующую пропозицию. Ибо, совершая такую опрометчивую попытку, мы с очевидностью убеждаемся, что у нас получается не одна самореферирующая пропозиция, но две разные пропозиции. Короче, теория типов совершенно не обязательна, поскольку в корректном символизме проблема, с которой имел дело Рассел, просто не возникает. Она исчезает в самой операции со знаками [Mounce 1981:55–56].

Анализ теории типов Рассела Витгенштейном служит ярким примером практического применения витгенштейновской теории, разграничивающей то, что может и должно быть сказано, от того, что может быть только показано или обнаружено, в логической структуре пропозиции или любой другой Картины. Следуя бритве Оккама, Витгенштейн как бы говорит: язык, если его правильно применять, сам обнаруживает невозможность самореференции — никакие теории тут не нужны.

Наиболее важные открытия в области оснований логики Витгенштейн сделал в конце 1913 — первой половине 1914 года, когда он неожиданно покинул Кембридж и поселился в Норвегии в полном одиночестве.

Как и можно было ожидать, — пишет Монк, — Рассел расценил план Витгенштейна остаться в Норвегии еще на два года как очередное безумство. В одном из писем Рассел писал:

Я сказал ему, что его настигнет мрак, а он сказал, что ненавидит дневной свет. Я сказал, что ему будет одиноко, а он сказал, что он проституировал свой рассудок разговорами с интеллигентными людьми. Я сказал, что он сумасшедший, а он сказал, что Бог убережет его от здоровья (Бог, конечно, так и сделает.) [Monk 1990: 91].

До отъезда в Норвегию Витгенштейн сумел продиктовать секретарю Рассела Филиппу Джордану свои соображения по логике. К этому добавились машинописные страницы, продиктованные в Бирмингеме, куда Витгенштейн ездил прощаться с Пинсентом. Все вместе составляет так называемые «Заметки по логике» — первый оригинальный философский текст Витгенштейна. Среди прочего там было написано следующее:

В философии нет дедукций: она является чисто дескриптивной.

Философия не дает никакой картины реальности.

Философия ни подтверждает, ни опровергает научное исследование.

Философия состоит из логики и метафизики: логика является ее основой.

Эпистемология есть философия психологии.

Недоверие к грамматике является первой основой философствования [Wittgenstein 1980: 94].

Поскольку Витгенштейн нуждался в одиночестве, он нашел для этого идеальное место: деревню под названием Скьолден, к северу от Бергена. Здесь он общался с почтальоном и несколькими фермерами, которые стали его друзьями и много лет подряд после того, как он уехал из Норвегии, посылали ему открытки. Витгенштейн вскоре научился говорить по-норвежски. Он считал время, проведенное в Скьолдене, самым продуктивным в своей жизни. Здесь он разработал теорию о том, что нечто может быть сказано, а нечто лишь показано, теорию логических пропозиций как тавтологий (подробно см. в главе о «Трактате») и вплотную подошел к критике расселовской теории типов.

Жизнь в одиночестве так привлекала его, что ему даже не хотелось ненадолго приехать на Рождество в Вену, но он не мог этого не сделать, так как его очень ждала мать.

15 декабря он писал Расселу:

Пребывание здесь в одиночестве так хорошо для меня, что я не представляю, как бы я мог жить среди людей. […] Мои дни проходят между занятиями логикой, свистом, прогулками и депрессией. […] Я прошу у Бога дать мне больше интеллекта, и тогда все станет ясным для меня — или я не смогу больше жить [Monk: 126].

Между тем, в марте 1914 года между Витгенштейном и Расселом разыгралась эпистолярная ссора. Рассел собирался ехать с лекциями в Америку, и Витгенштейн написал ему в письме следующее:

Лучшие пожелания к Вашим лекциям в Америке! Возможно, это даст Вам по крайней мере более благоприятную возможность рассказать им о своих мыслях, а не просто сокращенных и сухих результатах. ЭТО именно то, что было бы наибольшей ценностью для Вашей аудитории — узнать Ваши мысли, а не сокращенные и сухие результаты [Monk 127].

Очевидно, Расселу не понравился менторский тон этого письма. В письме к леди Оттолине Рассел написал, что ответил Витгенштейну «в резкой манере». Что именно он ответил, мы не знаем. Но в своем ответе на это неизвестное нам письмо Витгенштейн писал:

Мы часто в наших разговорах испытывали неудобство, касаясь определенных тем. И это неудобство возникало не от недостатка чувства юмора с одной или другой стороны, но от значительного различия наших натур. Я со всей искренностью говорю, что не хотел упрекать Вас ни в чем или читать Вам морали. Я только хочу высказаться о наших отношениях в ясных словах, чтобы прийти к какому-то заключению. — Наша последняя ссора тоже не была результатом Вашей чувствительности или моей неосмотрительности. Она идет глубже — из того факта, что мое письмо должно было показать Вам, насколько различны наши взгляды, например, на научную работу. Это было, конечно, глупо с моей стороны писать в такой манере Вам об этих материях: я должен был сказать себе, что такие фундаментальные различия не могут быть разрешены в письме. И это только ОДИН случай из многих. […]

Я буду благодарен Вам и обязан ВСЕМ СЕРДЦЕМ на всю мою оставшуюся жизнь, но я не стану больше писать Вам и Вы никогда не увидите меня больше. […] Я желаю Вам всего самого хорошего и прошу Вас не забывать меня и думать обо мне часто с дружескими чувствами. До свидания!