Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

С удивлением же взираем мы на остроконечные башни кембриджского кремля потому, что и сами эти наши зияющие вершины тоже скоро пропадут в неведомом паттерне нового столетия, нового тысячелетия и новой эры, эры Водолея (а Людвиг, родившийся 26 апреля 1889 года, был Тельцом, а мы с вами, читатель, навеки неизбежные и неизбывные Близнецы, и ни ему, ни нам, быть может, как это ни грустно, не найдется места в новой, некоторым легкомысленно кажущейся многообещающей, эпохе). И еще удивляемся мы, что к высотам этим ведут (малопроходимые, впрочем) тропы из тех самых времен, когда Бертран и Людвиг, когда Людвиг и Дэвид, когда Джон Мейнард и Джордж Эдвард, когда Джеймс и Марсель, Франц и Уильям… Да, именно тогда ковалась наша эпоха, в сырых кварталах Дублина, в потных апостольских кембриджских кельях, в Тринити-колледже и в Колледже Тела Христова, в Клубе Моральных Наук и в Совнаркоме, в Венском филармоническом оркестре и в трагическом выстреле придурка Гаврилы Принципа-Градуса, и в последнем вздохе невинного эрцгерцога.

И напрасно Эдуард VII пытался навести порядок в Европе, напрасно Людвиг Излюбленный плевался от «Саломеи» Рихарда Штрауса и от всех девяти с половиной симфоний Малера вместе взятых в отдельно взятой стране Австро-Венгрии. Где та страна, Людвиг? Кто покажет ее и на какой карте? Кто машет наганом над Венским филармоническим, на какой сидиром пишут евангелическую Четвертую симфонию патлатого Густава? И к чему пришли мы? Наша реальность — знаковая система! Наши страсти — интенциональные состояния; наши «А не передадите ли мне перцу?» — косвенные речевые акты; наши «Я вас любил. Любовь еще, быть может»— одна только грамматика и симулякр.

Да и как мы можем знать, что такое реальность, когда не знаем, что с нами произойдет завтра? Так говорил дерптско-базельский Заратустра с усами Луиса Карвалана, писавший про нас, что мы, в общем, способные парни, но только не любим работать. Сам себе Витгенштейн, он никогда не читал Людвига, но это не имеет никакого значения.

20 ноября 1997 года, восемь часов 45 минут — утра, читатель, не вечера. Книга о Витгенштейне застыла на невнятных дескрипциях сомнительных апостолов, на не принятом еще решении, писать или нет о том, был Людвиг или не был. А книги пишутся, как время течет — отнюдь не по порядку. И капризно уезжая в Норвегию, и бросая любимого друга, не зная, что видит его последний раз, и помыкая любимым учителем и покорным Муром, не знал он, что не пройдет и полгода, как небо ему покажется с овчинку и от страха, отвращения и вшей потянет к кастрированному Л. Н. Толстым Евангелию, и бессонные ночи в Монте-Касино, и денщик Константин, и шарлатан Оствальд, и как с иголочки сшитый Фрэнк Рамсей (вот кого бы за милую душу, прости Господи!), и трубка Дэвида, и кисточка Бертрана, и обе руки Джорджа Эдварда, и Венский филармонический, и Берлинский филармонический, и Сталин на стене и Гитлер на диване, и Бьется в тесной печурке Лазо и Румпельштильцхен из сказки немецкой, и плотник А, и плотник Б, и дождь идет, но я так не считаю. Wovon man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen. Er muss diese Sätze überwinden, dann sieht er die Welt richtig. И не только Welt, но иногда даже и Wirklichkeit.

В июне 1914 года Витгенштейн поехал в Хохрайт с намерением провести там раннее лето. После этого он собирался посетить старых английских друзей, в частности, съездить к Экклзу в Манчестер, к старому приятелю Уильяму Экклзу, у которого только что родился сын, а потом, в конце августа или начале сентября, встретиться с Дэвидом в Гранд Отеле на Трафальгарской площади и там решить, ехать ли на этот раз в Испанию или куда-нибудь еще. Оба ждали этой встречи. Но война перевернула все планы и зачеркнула многие судьбы.

28 июня в Сараеве был убит эрцгерцог Фердинанд. Европа начала готовиться к войне.

Между тем, вернувшись на Родину, Витгенштейн осознал, что он обладает огромным состоянием. Первой, «довоенной» реакцией была благотворительность, второй, «послевоенной» — отказ от денег вообще. Между этими двумя столь различными действиями была мировая война. Она резко изменила характер Витгенштейна, сделала из него совершенно другого человека. Об этом наш рассказ в этой главе.

Еще живя в Норвегии, Людвиг, читая журнал Карла Крауса (главного лидера и теоретика австро-венгерского модернизма) «Die Fackel», прочел там заинтересовавшее его эссе последователя Крауса Людвига фон Фикера, который сам издавал в Инсбруке «краузианский» литературный журнал «Der Brenner» («Знамя»), 14 июля Витгенштейн написал фон Фикеру письмо с предложением послать сто тысяч крон, чтобы тот распределил их между нуждающимися литераторами. Фикер был, естественно, ошарашен таким предложением от незнакомого и никому неизвестного человека (правда, с хорошей фамилией). Он в своем ответе поинтересовался, не шутка ли это предложение, — так как это были очень большие деньги. В ответ Витгенштейн известил его о том, что переводит ему эту сумму. Тогда Фикер приехал в Вену, чтобы познакомиться с Витгенштейном и дать ему отчет в том, как он собирается распределить эту сумму. Витгенштейн объяснил ему свое решение пожертвовать сумму денег на австрийских литераторов не только чистой филантропией, но и тем, что он хочет таким своеобразным путем войти в круг венской интеллигенции. Однако известно, что в основном те, кто получал части из этой суммы, не знали имени жертвователя. Хотя, конечно, Витгенштейн действительно нуждался в собственных корнях, особенно теперь, когда, как он думал, с Кембриджем покончено. Итак, они встретились с Фикером, и разговор был достаточно нейтральный. Витгенштейн рассказал ему о Расселе и Фреге, о своих занятиях логикой, о том, как он жил в уединении в Норвегии.

Будучи в Вене, фон Фикер познакомил Витгенштейна с архитектором Адольфом Лоосом, на которого Витгенштейн произвел огромное впечатление и показался чрезвычайно близким по культурно-философским позициям. Впрочем, и это знакомство не переросло в дружбу, а после войны Витгенштейн и вовсе охладел к Лоосу.

С немецкой пунктуальностью Фикер начал распределять деньги, высчитывая, кому сколько полагается, исходя из культурной значимости реципиента и степени его потребности в деньгах. Наибольшие суммы (по 20 000 крон) получили трое — Райнер Мария Рильке, Георг Тракль и Карл Даллаго. Последнего мы не знаем. Монк пишет, что это «была богемная фигура, известный писатель и философ, постоянно публиковавшийся в журнале фон Фикера и исповедовавший восточную мистику» [Monk 1990: 108].

Из оставшихся 30 000 крон по 5 тысяч получили Карл Хауэр (друг Тракля и сотрудник «Факела») и впоследствии знаменитый художник-экспрессионист Оскар Кокошка. Еще 4 тысячи крон получила Эльзе Ласкер-Шулер, поэтесса, регулярно писавшая в «Факел». По 2 тысячи крон досталось архитектору Адольфу Лоосу и писателям Теодору Хакеру, Теодору Дёблеру, Людвигу Эрику Тезару, Рихарду Вайсу и Францу Краневиттеру. И наконец, по тысяче крон получили также ничего не говорящие нам фигуры — Герман Вагнер, Йозеф Оберкофлер, Карл Хайнрих и Гуго Найгебауэр [Monk 1990: 108–109].