Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Психологическое восприятие людьми, которые родились в XIX веке, начала Первой мировой войны также резко отличалось от психологического восприятия Второй мировой войны. Люди, родившиеся в XIX веке, пережили много войн, некоторые из которых втягивали несколько стран, — наполеоновские войны, Крымская война, война на Балканах, — но все это были не войны, а кампании, в них участие принимали только армии, а мирное население не было или почти не было затронуто вовсе. (Толстовская «дубина народной войны», во-первых, была педагогическим преувеличением — «Война и мир» родилась из рассказов по русской истории, которую Толстой преподавал в яснополянской школе, — а во-вторых, партизанское движение в 1812 году было в каком-то смысле праобразом, репетицией партизанского движения Великой отечественной войны со всем его героизмом и обоюдными жестокостями.)

Итак, в 1914 году люди в Европе не понимали, что предстоит нечто страшное, и хотя война была уже объявлена, Дэвид Пинсент в письме от 29 июля, беззаботно и счастливо предвкушая встречу с Людвигом в лондонском Грандотеле, которая была даже намечена на 24 августа, спрашивал, куда они отправятся на сей раз. Может быть, на Андоры, а может быть, на Мадеру? Нет, все-таки в Европе война, лучше на Андоры не ехать — трудно будет возвращаться.

Под эту милую эпистолярную воркотню друга, который находился официально уже на вражеской территории, Витгенштейн подумывал, что ему предпринять. Главное, уехать из Австрии — это ему было ясно. Но куда: в Англию или в Норвегию, где ему уже к тому времени построили дом? Однако узнав, что он уже не может никуда уехать по военно-административным причинам, Витгенштейн решительно вступил в австрийскую армию добровольцем (от военной службы он был освобожден еще летом 1913 года — при обследовании в венском госпитале у него обнаружили грыжу, что, конечно, может вызвать только горький смех, — депрессии тогда еще в расчет не принимались). «Думаю, что это великолепно, что он пошел в армию, но в высшей степени печально и трагично». Так в своей обычной, одновременно банальной и искренней манере прокомментировал это известие Дэвид в своем дневнике.

Хотя Витгенштейн был безусловно патриотом [Monk 1990: 111], его решение идти на войну было продиктовано не только естественным желанием защитить свою родину. В соответствии с парадоксальной логикой шизотимного мышления, для того, чтобы выжить не только физически, но и душевно и духовно, Людвиг нуждался в серьезном испытании, так как он чувствовал, что он должен измениться, превратиться совершенно в другого человека, чувствовал это еще с января 1914 года. Впрочем, может быть, ничего парадоксального в этом не было. Ведь Витгенштейн был человеком, родившимся и получившим воспитание в XIX веке, поэтому желание пройти этот естественный для мужчины обряд инициации с такой точки зрения не вызывает никакого удивления. Опять-таки вспоминается Л. Н. Толстой (который через год станет для Витгенштейна своеобразным ангелом-хранителем), описывавший в романе «Воскресение» (этот роман, кстати, был написан уже почти в XX веке — в 1899 году — и во многом с позиций XX века), как Нехлюдов, приехавший к своим тетушкам перед тем, как отправиться на войну, был горд и преисполнен какого-то особого благоговения оттого, что он едет на войну и его могут убить. Конечно, Людвиг, как и никто на Земле, не мог себе представить, что эта война не будет похожей ни на одну другую, как не мог он представить и того, что он вернется с фронта «совершенно другим человеком».

Конечно, можно сказать, что Витгенштейн пошел на войну не только для того, чтобы очистить свою душу опасностью и смертью. Война для него была также своеобразным обрядом инициации, то есть таким моментом, который переживает юноша в традициональном обществе, когда он уходит из семьи в инициационный лес и подвергается там серьезным мучениям и смертельной опасности. Витгенштейн был готов к смерти, да и на войне умереть проще и почетнее, так как культура оценивает высоко гибель воина на поле боя, и, как правило, очень низко — самоубийство отчаявшегося в жизни человека. А Витгенштейн, вернувшись из Кембриджа, продолжал думать, писать и говорить, что хотел бы покончить с собой, травмируя этим намерением семью и товарищей.

К тому же, Витгенштейн хотел быть храбрым. Перед первым своим боем в 1916 году он писал: «Теперь у меня есть шанс стать приличным (decent) (курсив мой — В. Р.) человеком» [Monk 1990: 112]. Приличным, то есть полноценным мужчиной, человеком, которого уважают в обществе. Интересно, что когда Витгенштейн возвратился из Англии вновь на родину, в нем взыграл сын миллионера, буржуазного аристократа. Как говорил себе князь Андрей Болконский в «Войне и мире», когда рядом вертелась бомба, вот-вот готовая взорваться, и все солдаты попрятались: «Я не могу бояться, я не должен бояться».

Витгенштейн вступил в Австрийскую армию простым солдатом-добровольцем, вольноопределяющимся, как говорили в России в XIX веке. 7 августа, через день после того, как Австрия объявила войну России, Витгенштейн был приписан к артиллерийскому полку, расквартированному в Кракове, на Восточном фронте. 9 августа он писал из Кракова: «Смогу ли я здесь работать??! Я слишком тревожусь о том, что происходит вокруг». Из этого можно сделать вывод, что Витгенштейн собирался на войне продолжать занятия логикой. Так оно и было. Первые полтора года войны Витгенштейн не участвовал в военных действиях. Он служил на военном корабле. Он возобновил переписку с друзьями и даже отсюда продолжал заниматься благотворительностью. Так, он назначил (техническое исполнение было возложено на Кейнса) стипендию профессору Джонсону, чтобы тот мог продолжать свой многотомный труд по логике. Активными адресатами Витгенштейна стали его берлинские друзья супруги Йоллес и… Готлоб Фреге. Станислас и Жюли Йоллес были очень горды тем, что их «маленький Людвиг» оказался на войне. Профессор Йоллес писал Витгенштейну: «Я никогда не думал о тебе так часто и с такой радостью в сердце».

По-видимому, во всех поколениях советских людей официальная пропаганда настолько убила идею искреннего патриотизма, что мы не можем понять, как эти люди могли радоваться, что любимый ими человек оказался на войне и его могут убить. Между тем, даже Фреге писал Витгенштейну, что он рад его решению, правда, тут же сетовал, найдется ли у Людвига время для занятий логикой.

Однако, как пишет Монк, от самоубийства его спасли не подбадривающие письма, которые он получал от Йоллесов и Фреге, а конечно, тот личностный переворот, который с ним произошел. В это время он был, так сказать, «спасен словом» (из дальнейшего контекста ясно, что под словом разумеется Слово Божие, причем в редакции Льва Николаевича Толстого — В. Р.).