Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Витгенштейн не сразу вернулся в Вену. Процесс и унижения, связанные с ним, сделали для него невозможным появление в обществе. В Англию он тоже не мог сразу поехать в таком состоянии. Со свойственным ему максимализмом, он решает сделаться монахом. К счастью, настоятель монастыря, к которому он обратился, был умен и отговорил его от этого шага, сказав, что мотивы, которыми руководствуется Витгенштейн, не соответствуют критериям хорошего послушника. В качестве альтернативы Витгенштейн устроился садовником в монастыре в Хюттельдорфе, неподалеку от Вены. И эта работа повлияла на него психотерапевтически, так что в конце лета он уже почувствовал себя способным вернуться в Вену.

3 июня 1926 года, — пишет Монк, — когда Витгенштейн еще работал садовником, после недолгой болезни умерла его мать; она скончалась в фамильном доме на Аллеегассе, оставив Гермину в качестве главы семьи. Именно с этого времени очень сильно переменились установки Витгенштейна по отношению к семье. Фамильные рождественские торжества, с 1914 года наводившие на него тоску, он теперь встречал с энтузиазмом и тщательно готовился к ним: дарил подарки сестрам и племянникам, и каждую зиму, вплоть до 1938 года, когда Австрию захватили нацисты и выезд из Англии стал невозможным, он приезжал в Вену на семейные рождественские торжества.

Приехав в Вену летом 1926 года, Витгенштейн почувствовал, что не может сидеть, сложа руки, и стал искать какую-то работу. Тогда-то Гретль и попросила его стать партнером Пауля Энгельманна в проектировании и постройке ее нового дома. Энгельманн уже до этого сделал кое-что для семьи Витгенштейнов. Так, он обновил фамильный дом на Нойевальдеггергассе и сделал в доме на Аллеегассе пристройку по просьбе Пауля для выставки его коллекции фарфора. В конце 1925 года Гретль пригласила Энгельманна быть архитектором ее нового дома, который она задумала построить на Кундманнгассе, в Третьем районе Вены. Витгенштейна, еще когда он был в Оттертале, заинтересовал этот проект, и каждый раз, когда он приезжал в Вену, он обсуждал его с Гретль и Энгельманном с такой заинтересованностью и пониманием, что Энгельманну казалось, что Витгенштейн понимает, чего хочет Гретль лучше, чем он сам.

И хотя за год пребывания Витгенштейна в Оттертале первоначальные планы изменились, Энгельману и Гретль казалось естественным вновь пригласить Витгенштейна. Энгельманн писал, что несмотря на то, что основной план уже был готов к тому времени, когда Витгенштейн был приглашен, именно Витгенштейн, а не он, Энгельманн, стал подлинным архитектором этого дома [Monk 1990:236].

Окончательный план был подписан 13 ноября 1926 года. Подписи стояли такие: «П. Энгельманн и Л. Витгенштейн. Архитекторы». Витгенштейн никогда не учился на архитектора, но именно так он всерьез стал подписывать свои бумаги и даже в городской книге стояло: «Пауль Энгельманн и Людвиг Витгенштейн. Архитекторы, Вена III. Паркгассе 18».

Роль Витгенштейна в оформлении дома состояла по большей части в декорировании окон, дверей, оконных ручек и радиаторов. Но это были не такие мелкие детали, как может показаться на первый взгляд, поскольку именно эти детали придавали дому его неповторимую прелесть.

В сущности, любой дом весь состоит из деталей, — пишет Монк, — и Витгенштейн руководил их построением почти с фанатической скрупулезностью. Когда слесарь спрашивал его: «Скажите мне, господин Инженер, неужели для вас так важен каждый миллиметр?», Витгенштейн, еще не дождавшись конца вопроса, рычал: «Да!» […] Радиаторы, которые задумал Витгенштейн, ставились целый год, потому что в Австрии не нашлось того, чего хотел Витгенштейн, и детали пришлось выписывать из-за границы [Monk 1990: 236].

Маргарет могла въехать в новый дом в конце 1928 года. По мнению Гермины, Гретль вошла в новый дом, как рука входит в перчатку. Дом был продолжением ее личности — и в этом, конечно, была заслуга Людвига, и именно это имел в виду Энгельманн, говоря, что Витгенштейн был подлинным архитектором этого дома.

Сама Мининг относилась к этому дому совершенно иначе:

Несмотря на то, что я восхищалась домом, — писала она, — я всегда знала, что никогда не захотела бы и не смогла жить в нем сама. Он больше походил на жилище богов, чем простых смертных, подобных мне, но поначалу мне даже хотелось победить слабое сопротивление «величественной логике этого дома», как я это называла, этому совершенству и монументальности (цит по [Monk 1990:237]).

Сам Витгенштейн писал о своем архитектурном произведении следующее:

… мой дом для Гретль — плод бесспорного музыкального слуха, хороших манер, выражение большого понимания (некоей культуры и т. д.). Но в нем нет первобытной жизни, дикой жизни, стремящейся вырваться наружу. Можно было бы сказать также, что в нем отсутствует здоровье (Кьеркегор). (Тепличное растение.) [Витгенштейн 1994:447].

Несмотря на все эти качества или благодаря им, дом на Кундмангассе имел несчастливую судьбу. Менее чем через год после того, как Гретль въехала в него, началась Великая Депрессия, и хозяйка вскоре была вынуждена принимать гостей не в величественном зале, а на кухне. В 1938 году, после аншлюса, она уехала в Нью-Йорк, оставив дом пустым (за. ним присматривал единственный слуга). В 1945 году, когда в Австрию пришли русские, дом использовался как временное жилье для солдат. Гретль вернулась в 1947 году и жила в доме вплоть до своей смерти в 1958 году, когда дом стал собственностью ее сына Томаса Стонборо. Дом оставался пустым до 1971 года, когда Стонборо решил продать его на снос. Дом был спасен одним из скупщиков и затем был признан национальным памятником; ныне в нем располагается департамент культуры Болгарского посольства. Внутренний антураж дома, конечно, изменился. Все то, что так любовно делал Витгенштейн, «каждый миллиметр» — от этого не осталось ни следа. Возможно, считает Монк, если бы Витгенштейн мог увидеть, что сделали с его домом, он предпочел бы, чтобы он был снесен.

После постройки дома на Кундмангассе Витгенштейн был втянут свой сестрой Гретль в Венское общество. Ее старший сын Томас Стонборо только что вернулся из Кембриджа и работал над диссертацией на степень доктора философии, которую он собирался получить в Венском университете. В Кембридже он встретил девушку из Швеции — Маргариту Респингер — и пригласил ее в Вену. По-видимому, это была единственная женщина, в которую Витгенштейн оказался влюблен, с ней у него был серьезный роман, длившийся до 1931 года, и даже одно время он собирался жениться.

Маргарита была живая, артистичная молодая леди из богатой семьи, не имеющая ни интереса к философии, ни той набожной серьезности, которую Витгенштейн считал необходимой предпосылкой всякой дружбы. Первоначально их отношения подбадривала Гретль, несмотря на то, что другие знакомые и родственники были скорее озадачены этими отношениями, чем приятно удивлены. Маргарита впервые увидела Витгенштейна, когда он, повредив себе ногу на стройке дома для Гретль, лежал, выздоравливая у нее в семье. Она входила в группу молодых людей, которая включала в себя Томаса Стонборо, братьев Сегренов, Талле и Арвида, которые собирались вокруг витгенштейновой кровати послушать, что он читал вслух. В тот вечер он читал что-то из шведского писателя Йохана Петера Хебеля, и она сказала: «Я вновь почувствовала себя дома благодаря этому чтению с таким пониманием». К большому неудовольствию и даже ревности Арвида Сегрена, Витгенштейн обратил на нее внимание. На другом вечере, когда Витгенштейн спросил свою аудиторию, что ей почитать, явно обращая свой вопрос к Маргарите, Арвид бросил: «Совершенно все равно, что читать, она все равно ничего не понимает» [Monk 1990: 238–239].