Мишель Монтень - Мишель Монтень. Опыты. Книга первая

Монтень в отличие от таких деятелей, как Леонардо да Винчи, которого непосредственно имел в виду Энгельс, характеризуя деятелей эпохи Возрождения, не обладал ни полнотой, ни силой характера. Однако его «Опыты», так же как его индивидуалистическая мораль, не стояли в стороне от партийной борьбы в области идеологии. При всей своей ограниченности и противоречивости, Монтень был на стороне антифеодальной партии. Его буржуазно-индивидуалистическая мораль была живым отрицанием господствующей церковной морали.

Значительное место в философии Монтеня занимают вопросы гносеологии. Здесь он наиболее уязвим, ибо придерживается позиции агностицизма и провозглашает сомнение главным содержанием философии. Однако конкретно-исторически сомнение Монтеня в первую очередь имело в виду не человеческий разум как таковой, а разум, опутанный схоластическими бреднями, разум, превращенный в раба теологии. Как может Монтень быть принципиальным врагом человеческого разума, если все его «Опыты» — это яркий протест против церковного обскурантизма, против невежества, против веры в чудеса? Есть прямая преемственность между сомнением Монтеня и сомнением Декарта. Оба они сомневались в Августине и Фоме Аквинском, в непогрешимости римских пап. Декарт, так же как и Монтень, считал свой скептицизм методическим приемом, временным орудием для ниспровержения устаревшей средневековой догматики. Хотя Монтень в такой форме и не пропагандировал свой скептицизм, в этом отношении явно уступая Декарту, все же в его «Опытах» скептицизм имеет в виду не познание вообще, а лишь ложное познание. Отмечая неспособность философии разобраться в действительности, указывая, что философы занимаются «бесконечным словопрением на подступах к ней», Монтень явно имеет в виду схоластическую философию. «Странное дело, но в н_а_ш в_е_к, — заявляет Монтень, — философия даже для людей мыслящих всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает» [938].

Не явствует ли из этих строк, как из всех прочих многочисленных рассуждений Монтеня, что он предлагает ликвидировать схоластическую философию, а не философское знание вообще?

Относясь скептически не только к силе разума, но и к силе чувства, к способности человеческих ощущений быть субъективным образом объективной действительности, Монтень, конечно, становится в теории познания на неверный, субъективно-идеалистический путь. Однако и здесь Монтень сплошь и рядом критикует не эмпиризм и сенсуализм как таковые, а плоский эмпиризм, служивший порою идейной опорой того же мракобесия. Монтень требовал, чтобы взгляды людей опирались не на поверхностные, случайные факты, а на систематические и продуманные наблюдения. В этом смысле он близок в теории познания к английскому материалисту Бэкону, одному из основоположников индуктивного метода. Но Бэкон в теории познания исходил из материалистического положения об объективном существовании материи, а Монтень не смог в силу своей классовой и исторической ограниченности стать материалистом. Вот почему гносеология Монтеня, при всей своей прогрессивной, антисхоластической направленности, была принципиально несостоятельной.

Этим воспользовался последователь Монтеня Пьер Шаррон (1541–1603), сделавший из теории познания Монтеня прямой субъективно-идеалистический вывод о том, что главным объектом познания является внутреннее «я» познающего субъекта. Шаррон развил «Опыты» Монтеня в духе рафинированной теологии, предложив превратить акт самопознания, как якобы главный принцип философского мышления, в акт создания «новой» религии, основанной на внутренних нравственных убеждениях человека. Продолжая линию Шаррона, теологи всех мастей и оттенков до сих пор пытаются вытравить из философского наследия Монтеня все прогрессивное и рациональное и углубить все реакционное и антинаучное, ведущее к субъективному идеализму.

Наиболее ярким опровержением буржуазных фальсификаторов истории философии, пытающихся представить Монтеня как фидеиста, как скрытого сторонника католицизма (так ставят вопрос некоторые современные неотомисты, т. е. официальные агенты Ватикана), является попытка Монтеня дать развернутую критику схоластического метода. Монтень, как и Бэкон Веруламский, прекрасно понимал, что расчистка авгиевых конюшен средневекового мракобесия должна начаться с опровержения основных методологических принципов схоластической псевдонауки: 1) веры в непререкаемый авторитет церкви и церковных догм; 2) веры в схоластизированного Аристотеля как философа с большой буквы, каждое утверждение которого представляет незыблемый принцип; 3) отрицательного отношения к опыту, к индуктивному исследованию. Монтень решительно протестовал против ложной схоластической «мудрости». Его «Опыты» проникнуты горячим стремлением доказать, что человек должен верить прежде всего себе самому, своим жизненным впечатлениям. Монтень критикует схоластический метод как д_о_г_м_а_т_и_ч_е_с_к_и_й метод, как метод, противостоящий реальному человеку с его чувствами. Когда в главе XXVII книги I «Опытов», озаглавленной «Безумие судить, что истинно и что ложно на основании нашей осведомленности», Монтень высмеивает простодушных людей «за их склонность к легковерию и податливость на убеждение со стороны» [939], он явно метит в огород схоластов, которые строят свои доказательства на цитатах из поучений отцов церкви. Монтень смело заявляет, что рассказы о чудесах являются или бредом больных людей или продуктом сознательного обмана.

В свое время Бэкон Веруламский, критикуя схоластических ученых, сравнивал их с людьми, больными водянкой. Он справедливо доказывал, что формальные знания, основанные не на объективных истинах, а на произвольных, надуманных конструкциях, ничуть не обогащают человеческую голову, а, наоборот, создают лишь видимость полноты и обилия, «за которой скрывается тяжкий, нередко смертельный, недуг». Полнота людей, больных водянкой, доказывал Бэкон, свидетельствует о чем угодно, но не о здоровом организме.

Примерно эту же мысль развивает и Монтень, прямо заявляя, что можно знать очень много схоластических истин, однако эти «истины» только мешают человеческому разуму. Он требует, чтобы в научных и философских трактатах приводились примеры, взятые из реальной жизни, чтобы богословие не мешало теоретическому анализу.

«В наше время, — заявляет Монтень, — мне приходилось слышать жалобы на некоторые произведения, которые упрекают за то, что содержание — их слишком человеческое и философское безо всякой примеси богословских рассуждений. Но на подобные жалобы можно не без основания возразить, что божественному учению гораздо лучше занимать особое место, подобающее ему, как царствующему и господствующему; что оно всюду должно быть главенствующим, а не играть подсобной и второстепенной роли; что рассуждения человеческого и философского характера подкреплять примерами из грамматики, риторики, логики гораздо уместнее, чем из предмета столь священного…» [940].