Лоренцо Валла - Об истинном и ложном благе

XLVI. (1) He отрицаю, что у слушающего может возникнуть тайная мысль: ты не избежишь между тем глаз, ушей, мнения общества. Я же [для того], чтобы закрыть все пути противникам, так буду себя вести, что в случае, если что-то будет противоречить общепринятому мнению или если я буду подозревать, что расположению людей [ко мне] могло что-то повредить, самым тщательным образом уклонюсь от этого – не потому, что те вещи, от которых я уклоняюсь, дурны, но потому, что важнее, чтобы ты был любим народом. Многое должно делать с полным правом, но в одном месте это позволено делать, в другом нельзя. (2) То же, что не является общепринятым, делать запрещается; например, у нас публично завтракать или обедать, публично заботиться о чистоте тела, публично совершать таинство брака (подобной стыдливости иные стоики не испытывают, ибо они бесстыдны не только на словах, но также на деле). И напротив, на похоронах близких мы рыдаем, бьем себя в грудь и лицо, рвем волосы, раздираем одежды; эти вещи, хотя и заслуживают порицания по причине их бесполезности, однако их не только не следует бранить, но даже надо подражать им. Ибо не подобает сражаться с народом, как обычно делают стоики, но нужно повиноваться ему, словно стремительному потоку. Если ты не допустишь по отношению к нему несправедливости и обиды, ты сделаешь уже достаточно.

XLVII. (1) В остальном же со мной заодно, ибо все определяют наслаждением не только те, кто обрабатывает поля и кого по праву хвалит Вергилий, но и те, кто населяет город, старые, малые, греки, варвары, имея наставником и руководителем не какого-нибудь Эпикура, или Метродора 135, или Аристиппа, но самое природу; и прекрасно [говорит] Лукреций: „И влечет сама богиня – наслаждение – вождь жизни“ 136. В самом деле, кто печется о честном, как ты [сам] признаешь, или, как мне кажется, помышляет о нем? Пусть назовут меня лжецом, если кто-то мог дольше объяснить в достаточной степени, что, собственно, представляет из себя добродетель и в чем ее долг. Это доказывают очень изворотливые, извилистые и чрезвычайно запутанные исследования философов, утверждающих относительно обязанностей различное. (2) Как же может быть она [добродетель] легкой для понимания людьми необразованными? А о наслаждении знают даже сами дети. Что я говорю о людях? Боги, сами боги не только не осуждают того, что вы, строгие цензоры, осуждаете в нас, но даже часто предаются ему. Я мог бы перечислить любовные связи, кровосмешения, прелюбодеяния, то, что вы более всего браните, не только разных богов, но прежде всего Юпитера, если можно было бы перечислить. Где те [среди богов], кто порицает пляски, пиры, игры? Но Катон, отвечающий из [самого] существа философии, называет их баснями. Ладно, пусть будут басни! Видишь, насколько я уступаю тебе! Но почему, с другой стороны, поэты, величайшие из людей, приписывали это богам? В одном из двух ты должен уступить: или в том, что поэты говорили относительно богов истину, или что сами они были такими, какими хотели, чтобы были те. Это дело не имеет никакого среднего решения. (3) Ведь никто не считает для себя недостойным и низким то, что, на его взгляд, подобает богам. Или, по крайней мере, кто дерзнул бы, не скажу, ставить себя выше поэтов – Гомера, Пиндара, Овидия, но сравниваться с ними и порицать их суждения и жизнь? Иди теперь и скажи, что природа гневается на невежественную толпу, когда видишь, что поэты – вожди остальных [людей], деятельны в наслаждении или, вернее, наносят богам оскорбление, не вызывая их гнева? Есть ли что иное природа, нежели боги? Или ты боишься ее, а их не боишься? Раз это так, [как я говорю], неужели не очевидно, что все писатели, за исключением немногих философов, согласно одобряли наслаждение? И потому они превознесли столь высокой похвалой первый век, потому называли его золотым, потому передали потомкам, что в нем люди жили вместе с богами, что был этот век лишен тягот и полон наслаждений. Все народы и племена – каждый в отдельности и все вместе – одобрили их мнение, в нем они остаются и навеки останутся.

XLVIII. (1) Право же, если бы этот спор о достоинстве был вынесен на голосование народа, т. е. мира (ибо это дело мировое), и решалось бы, кому из двух школ отдать первенство в мудрости, эпикурейцам или стоикам, то, думаю, на нашей стороне было бы такое единодушие, что вы, [стоики], пожалуй, не [просто] получили бы отказ, но были бы заклеймены высшим бесчестием. Не говорю об опасности для жизни, которой вы подверглись бы со стороны такого множества противников. Поистине – во имя богов и людей – зачем нужны воздержание [отречение], умеренность, сдержанность, если не постольку, поскольку они относятся к чему-нибудь полезному? В противном случае это вещь прискорбная, мерзкая и почти всегда болезненная, человеческим телам неприятная, ушам ненавистная, вещь, вообще достойная быть с шумом и свистом изгнанной всеми государствами в безлюдные места, и притом на самый край пустыни.

XLIX. (1) Но что я делаю? Не подумать ли мне о том, что я обременяю ваши уши возможными доводами, которые нахожу? „В очевидном деле, – как справедливо говорит Квинтилиан, – приводить доводы столь же глупо, как выносить свечу на яснейшее солнце“ 137. Пусть будет достаточно того, что я сказал в защиту нашей стороны. Теперь посмотрим в свой черед, Катон, на твою [защиту], из твоего объяснения наша сторона извлечет еще много в свою поддержку».

Книга вторая

Начинается вторая [книга], в которой показано, что добродетель философов не является даже благом.

(1) Среди всех достоинств речи, которые почти бесчисленны, изобилие, называемое греками επορίαν, на мой взгляд, наиболее превосходно. Именно оно главным образом делает предмет ясным и совершенно очевидным, именно оно царит в доказательствах и опровержениях, оно проникает незаметно в души людей, оно показывает все красоты, все блестки, все богатство речи. Оно увлекает слушателя, оно возвращает назад увлеченного, именно оно как бы удерживает около себя прочие достоинства речи. Но будем помнить, что в большинстве случаев дела обстоят так: что чем оно важнее, тем не только труднее, но и опаснее. Посмотри в самом деле, как немало тех, кто, восхищаясь у некоторых славнейших авторов тем изобилием, о котором я говорю, и желая им подражать, впадает в какое-то отвратительное многословие. (2) Ибо ведь у них такое навязывание доказательств, такой переизбыток примеров, такое повторение того же самого, такой извив речи, захватывающей все, что попадается [на пути], наподобие виноградной лозы, что не знаю, бесполезнее ли [это] или недостойнее. Ведь такая речь, неумеренная и извилистая, трудно запоминается и в тягость ушам слушающих, которые прежде всего надо оберегать от отвращения. К этому присоединяется [еще и то], что при высшем изобилии необходим предельно тщательный порядок 1. Ибо, как говорится в известной поговорке: беспорядок спутник множества. До какой степени губителен беспорядок, ясно хотя бы из военного дела: приведенные в замешательство войска становятся помехой даже для самих себя, так что тем, кто сражается чуть ли не между собой, невозможно победить противника. (3) Таким образом, перед тем, кто желает считаться говорящим изобильно, обязательно встают две главные трудности: одна – чтобы говорить только полезное, чтобы не вести в сражение вместе с воинами служителей при обозе, маркитантов и поваров; другая – чтобы разместить все на своем месте: здесь принципов, там всадников, далее копейщиков, затем пращников, потом стрелков и выстроить в боевом порядке войско в соответствии с местом, временем, положением противника, что в полководческом искусстве наиболее похвально. (4) К чему эти речи, начатые издалека? Разумеется, чтобы объявить, что я хочу добиться того похвального изобилия. (А почему буду добиваться? Потому, что позорно отчаиваться в том, чего можешь достичь.) Но так, однако, добиваться, чтобы не впасть в порок многословия, чего надо бояться всегда, а особенно сейчас. Ибо каков и будет ли предел, если бы я захотел изложить то, что говорится в защиту этого предмета, и посчитал необходимым ответить на то, что можно выставить против? Когда я знаю, что об этом написаны почти бесчисленные книги и что «тяжба все еще не решена» 2, как говорит Гораций. Превосходнее этой темы нет ничего во всей философии, разномыслие среди философов относительно ее одной породило столь различные школы: с одной стороны, академиков, с другой – стоиков, затем перипатетиков, далее киренаиков 3, наконец, многие другие направления, которые словно реки, вытекавшие с Апеннин и обратившиеся в разные стороны. Так, Цицерон говорит на одном очень крупном судебном процессе: «Не столь изобилие, сколь меру в речи я должен стараться приобрести» 4. Поэтому я считаю необходимым так действовать, чтобы не опустить тех вещей, которые относятся, смею думать, к показу и разъяснению дела, и [вместе с тем] не уклониться от краткости, всегда приятной слушателям. (5) А если кому покажется, что не сказано то, что могло быть сказано [на этот счет], мое суждение таково: я касаюсь тех вещей, которые кажутся наиболее необходимыми, прочие вещи не столько опускаю, сколько оставляю оценке людей как подчиненные тем более важным. Как обычно делают те, кто выплачивает крупные суммы денег, – они их не отсчитывают, а взвешивают – и [как] те, кто имеет многочисленные стада скота, – они не включают в их число поголовье ягнят, считая достаточным иметь точное число взрослых [овец], а молодняк включая вместе с матерями. Поэтому я хочу побудить особенно тех, кто будет читать эту книгу, чтобы они попытались исследовать, можно ли будет привести из общих, важных и подобных [суждений данные] для подтверждения того, что я, видимо, не объяснил, и попытались прибавить частное к общему, менее значительное к важному, подобное к подобному, и чтобы они представили себе, что того, что можно сказать, всюду имеется больше, чем того, что сказано, и что всегда было достаточным так говорить, чтобы благоразумный судья из услышанного мог установить, чему, на его взгляд, должно следовать, и что слушают охотнее того оратора, который говорит короче, чем [это] выдержит терпение слушателей. (6) Итак, скорее приятным, чем достойным порицания, должно быть мое дело, по крайней мере, для тех, во имя уважения и почтения к которым я говорил кратко. Что же относится к порядку, то я не менее потрудился правильно расположить найденные вещи, чем найти их в изобилии, так как сам порядок является наилучшим учителем нахождения и изобилия. Если мы тщательно не изложим этого, обычно даже более опасно. Ведь льющееся через край выслушивается с чувством досады, неупорядоченное не воспринимается, даже напротив, оно для самого себя становится, как я сказал, помехой. Точно так же, как больше ошибается полководец, который, не умея выстроить войско, ведет в бой воинов всех вперемешку [смешанных] и устремляющихся кому куда угодно, чем даже тот, кто размещает среди военных отрядов все отбросы [сброд?] лагерей. Если я и не вполне мог избежать этих двух пороков, которых хотел избежать, пусть припишут это частично моей неопытности, частично трудности вопроса. Так как даже сам Ганнибал, великий карфагенский военачальник 5, переходя непривычные [для него] Альпы, не мог избежать из-за трудностей местности потери значительной части воинов и большой части слонов и даже одного глаза. Теперь возвратимся к установленному порядку и к речи Веджо.