Лоренцо Валла - Об истинном и ложном благе

Дальше – унылый приют для тех, кто своею рукою

Предал смерти себя без вины и, мир ненавидя,

Сбросил бремя души. О, как они бы хотели

К свету вернуться опять и терпеть и труды

илишенья! 18

(5) Даже сам Брут, большой авторитет, особенно в философии, в написанной им книге «О счастливой жизни» не одобряет за то, что он так умер, этого самого Катона, своего дядю по матери и тестя, кого он считал и называл лучшим из всех 19. Я все же не всех порицаю, кто убил себя, ибо сам закон, который я привел, позволяет людям убить себя, если прежде они изложили причину смерти в сенате. Я хотел бы сказанное отнести только к Катону и Сципиону.

IV. (1) А о тебе, Лукреция, что сказать? Хотя я понимаю, что ты была строга, однако осмелился бы утверждать, что ты даже не слышала, что такое добродетель. Еще не прилетала в Италию первая ласточка философов Пифагор 20, еще не видели ее, не слышали. Кто тогда научил тебя целомудрию, тем более столь суровому? Разве тебе дано было знать о Дидоне 21, которая основала Карфаген? Не думаю, и ты не позавидовала [бы] ее славе. Какое же соображение тебя подтолкнуло, склонило, устремило к столь безрассудному поступку? Понимаю: стыд перед женщинами! Ты испугалась, как бы о тебе не распространилась зазорная молва, если каким-то образом дело стало бы известным. Как бы прежняя слава, [обладая] которой ты ступала величественная и гордая, не обратилась бы в мерзкие пересуды. Если бы тебя не удерживал этот страх и если бы ты была уверена, что никто не разузнает о твоей тайне, то посмеешь ли ты отрицать, что принимала бы своего любовника, и не раз? (2) Когда ты была девушкой, то ты терпеливо и кротко вынесла мужа. Теперь, потеряв девственность и познав на опыте, какое благо заключено в брачной жизни, разве противилась бы ты любовнику, если бы не было страха за молву либо за жизнь? И какому любовнику? Не говорю [уж], самому знатному, самому богатому, самому красноречивому, самому храброму, но наверняка молодому и прекрасному. Ты же обвиняешь его в бесчестии. Я признаю это, но:

Мать, жестокая мать, – или матери мальчик

жесточе? 11

В самом деле, чтобы поставить тебе в вину кое-какие вещи из многого, [скажу]: не было верным, что ты предпочла [скорее] умереть, чем обмануть мужа; что за злодейское решение! (3) Ты сделала [это] вынужденно. [Но] за дела, которые мы делаем по принуждению, нет как никакой похвалы, так и никакого упрека [порицания]. Представь, что тебя не принуждали. Неужели ты ужасаешься этого преступления? Поверь мне, ты ошибаешься: не преступление это, а опасный поступок. Сделай так, чтобы муж не узнал. Когда с осторожностью обманываешь мужа, это не значит обманывать его. «Да разве я обману моего Коллатина?» – говоришь ты. Ах, простота, хотя и родилась в Риме! Так ли ты неопытна в [этих] делах и так ли доверчива, чтобы думать, будто Коллатин довольствовался только тобой даже и тогда, когда он находился в лагерях и нет его дома? Посмотри на Секста, которому не достаточно его [супруги]. Вполне справедливо, чтобы своим мужьям (а они все одинаковы), занимающимся с другими женами, и вы подражали сходным образом. «Но мой, во всяком случае, хранил святость брака!» Следовательно, если бы он не хранил, также и ты не хранила бы? «Я сама не говорю этого, но [говорю], что он был таким, кому я обязана верностью и чистотой!» (4) Разве самоубийство [идет] от верности браку, если ты, делая это, низвергаешь и разрушаешь весь брак и все доверие супруга? Тот учинил насилие, ты претерпела. Зачем, безумная, ты караешь себя, словно того, кто нанес обиду [виновника?], зачем ты мстишь себе за свой ущерб? Зачем полученную рану ты бередишь сама своими руками, чтобы больше теперь твоя вина была, чем Секста? Он совершил насилие над другим, ты над собой. Он использовал тебя как супругу, ты отнеслась к себе самой, словно к врагу. Он не применил никакого железа, но свое тело, ты непривычный для женщины меч обратила не против него, но против себя. Он тело твое ничем не повредил, ты себя погубила. Суровая, жестокая, [зачем] ты столь малую вину преследуешь столь жестокой карой? Если твоя служанка, которая, неся сосуд, разбила бы его, задетая каким-то прохожим, и бросилась бы в [тот] самый колодец, откуда брала воду, чтобы ты и остальная семья не порицала ее за пролитую воду и разбитый сосуд, разве ты похвалила бы ее за честность? Если хочешь здраво рассуждать, то не больший ущерб произошел оттого, что оскорблено твое целомудрие (лишь бы не узнали), чем оттого, что был разбит сосуд, полный воды. Чего сомневаться, правильно ли ты сделала, убив себя? Ни одна из римских матрон не последовала твоему примеру.

(1) Посмотрим также немного на других, поскольку и они следовали не добродетели, но чему-то иному. Муций 23, когда отправился в лагерь Порсенны с намерением убить царя, мог при благом исходе на многое надеяться, раз видел, что Гораций Коклит 24за выдающееся деяние был удостоен награды и был в высшей славе и высшей милости. Нет оснований говорить, что без надежды возвратиться живым [невредимым] отправился убить царя тот, кто, даже не выполнив дела, не смог избежать рук врагов. Ведь хотя и был он схвачен, однако его не убили, что могло бы случиться [с ним] после убийства царя или даже скорее. И тем не менее почему ему не надеяться на возможность возвратиться в безопасности, исполнив дело? Ведь он видел, что избежал большей опасности Гораций, который, сражаясь против целого войска Порсенны, мог быть либо пленен, либо убит, и, прыгнув с моста, когда отовсюду неслись вслед стрелы врагов, он, вооруженный, тем не менее спасся вплавь. (2) Имеются также другие причины, которыми он, видимо, мог быть побужден: скудость средств, крайняя нужда родственников, несчастья очень многих [людей], что видеть было горше смерти; не знаю, может быть, также слава после смерти. А если его прославляют за то, что с невероятным терпением сжигал руку, то потому и сжигал, чтобы жизни не потерять и врага обмануть, чего и достиг.

VI. (1) Деции 25же, отец и сын, видя, что уже дрогнул строй, предпочли погибнуть за войско, чем с войском; последовать славе, нежели бесчестию, что часто делали грабители, разбойники и гладиаторы, желая оставить сыновьям [хоть] такое наследство, чем никакого; им, можно сказать, подражал их внук [праправнук?] в войне, ведомой с Пирром.

VII. (1) А Регулу 26, как передают некоторые серьезные авторы, карфагеняне подмешали яд, не быстродействующий, но такой, что медленно действует на внутренние органы, о чем он сам заявил в сенате. Хотя он и не мог долго жить из-за этого, но несчастье [ущерб] краткой жизни он возместил многочисленными выгодами: и приданым дочери, и славой. Кроме того, могли быть и многие другие причины его поступка, даже если бы он не испил яда, но я коснусь только двух, исключая ту причину, которую приводили некоторые, [а именно] что он стыдился жить пленником. Во-первых, он опасался навлечь на себя наивысшую ненависть, если бы после возвращения пленных была либо потеряна надежда на победу, которая была уже в руках, или, во всяком случае, на которую все надеялись; либо если бы продлилась дольше война, либо если бы карфагеняне победили, либо если бы он сам вторично попал в плен; Регул понимал, что, поскольку все это во власти судьбы, он не может этого обеспечить. Во-вторых, ненависть к карфагенянам могла быть [в нем] такой сильной, что он охотно отдал жизнь ради их погибели. (2). То, что часто случается, но будет достаточно [здесь] одного примера. Слушай, что о Домиции пишет Лукан, лгущий менее всех: