Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

В 1990-х годах именно либерализм становится господствующей идеологией российского общества — ей резко противостоят влиятельные СМИ реакционной партии (парадоксальным образом, называющейся “левой”), но они, очевидно, не имеют идеологической гегемонии. Какие ценности включает в себя российский либерализм 1990-х? Это, прежде всего, культ Запада как “нормальной” общественно-политической системы. Затем острое неприятие “совка” и всего с ним связанного, а именно: коллективизма, идеологической “серьезности” (господствует установка на иронию и стёб), общей нецивилизованности в манерах. “Совок” при этом устойчиво ассоциируется с массовыми слоями российского общества, и его осуждение имеет явный антидемократический оттенок. Кроме того, либерализм того времени, сосредоточенный на критике и разоблачении “совка”, заодно разоблачает и клеймит актуальную действительность, утрируя ужасы бытовой жизни, голод и нищету, наступившие в результате рыночных реформ. Наконец, индивидуализм и ценность индивидуального самоутверждения (отсюда сверхпопулярность Ницше [6] См.: Синеокая Ю.В. Идеи Ницше в контексте формирования политики национальных интересов России: 1990-е годы // Ницше и современная западная мысль. М.; СПб.: Летний сад, 2003. С. 267–289. ) сочетаются с печальной констатацией конца больших идеологий и поиском “национальной идеи”, которая смогла бы заменить западную “протестантскую этику”. Ощущение конца идеологий и утрирование “чернухи” совместно окрашивают российский либерализм того времени в меланхолические, пессимистические тона, что в целом характерно для либеральной идеологии и для буржуазного массового сознания [7] См.: Lepenies W. Melancholie und Gesellschaft . Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1998; Рис Н. Русские разговоры . М.: Новое литературное обозрение, 2005; Магун А. Отрицательная революция . СПб.: ЕУ СПб, 2008. Меланхолический, унылый вариант либерализма как идеологии разочарования характерен для таких его представителей, как Алексис де Токвиль, Макс Вебер, Джудит Шкляр. . В 2000-х годах либеральные СМИ начинают мягко дрейфовать в консервативную сторону, а телевидение резко разворачивается к консерватизму и даже национализму. Результатом оказывается та амальгама, о которой мы сказали выше. Но данная консервативная эволюция стала возможна и принята обществом только потому, что в нем и без того были заложены мощные консервативные настроения — не только в контрлиберальных стремлении к порядку и ностальгии по СССР, но и в либеральных по видимости настроениях западнического экономизма и индивидуализма.

Действительно, идеология перестроечной контрэлиты и, шире, постсоветской неофициальной публичной сферы, была не только либеральной, но очень часто либерально-консервативной. Например, первым манифестом перемен стал фильм Тенгиза Абуладзе “Покаяние”, активно обсуждавшийся потом в прессе идеологами перестройки (Игорем Клямкиным, Михаилом Гефтером и другими). Этот фильм пронизан легко определяемыми теологическими отсылками, вписывающими фигуру тирана не только в исторический, но и в религиозный контекст. В то же время — и в этом напряжении причина художественного воздействия фильма — его рамочным нарративом является история Антигоны. Антигона у Софокла (если следовать за Гегелем) — революционерка, но революционерка консервативная: она борется с политическим светским обществом с позиций старой религии и, как известно, хоронит своего брата по традиционному обычаю, несмотря на запрет царя Фив. Абуладзе, однако, переворачивает этот образ и заставляет новую Антигону выкапывать тело злодея из могилы. Казалось бы, это переворачивание меняет консервативный и теологический характер жеста в сторону либеральной публичности и гражданственности. Но все равно в центре сюжета — обряд похорон и теологическая интерпретация сталинизма как ритуально нечистого. И само переворачивание мотива является симптомом внутреннего напряжения между либеральными и консервативными чертами.

Нужно согласиться с Ильей Калининым, выдвинувшим тезис о “ностальгической модернизации” [8] См. его статью “Ностальгическая модернизация: советское прошлое как исторический горизонт” в этом номере “НЗ”. , и даже расширить его: не только в речах современных политиков, но и вообще в идеологии советской интеллигенции интерес к прошлому носил амбивалентный идеологический характер. Вот что писали в 1985 году Борис Останин и Александр Кобак, авторы программной статьи “Молния и радуга”, формулирующей идеологическое единство андерграунда 1980-х:

“Воля и воображение, питавшие в 1960-х годах героический субъективизм, уступают в 1970-х годах место разуму и консолидации, а в 1980-х — исторической памяти… Труженика 1980-х годов мало интересует личная судьба: он переносит интерес с нее на документы, свидетельствующие о судьбах чужих, на памятование умерших. Его смирение и самоуничижение, предание себя чужому прошлому близко к христианскому мироощущению… Значение музея в последние годы неуклонно возрастает… и распространяется в область искусства и общих установок культуры… так и самиздат все больше ориентируется на переиздание классических текстов и энциклопедические труды; небывалой популярностью пользуется исторический роман (В. Пикуль, Б. Окуджава, О. Чиладзе); вполне в духе времени и творческая эволюция Солженицына: от художественной литературы через публицистику к историческому исследованию” [9] Останин Б., Кобак А. Молния и радуга. Пути культуры 1960-1980-х годов // Молния и радуга . СПб.: Издательство им. Н. Новикова, 2003. С. 21, 25. Благодарю Дмитрия Панченко за указание на этот важный источник. .

Понятно, что авторы не только “анализируют” литературу поколения, но и формулируют собственные идеологически установки. Однако предложенный ими синтез достаточно убедителен. И особенно симптоматично, что в подтверждение тезиса о музейности и консервативности советской культуры они через запятую перечисляют авторов, столь разных по идеологическим взглядам: Пикуль, Окуджава, Солженицын. По Останину и Кобаку, российская интеллигенция подошла к 1985 году с гегемонной идеологией консерватизма, а не либерализма. Гегемония заключается как раз в том, что авторы, никак не являющиеся консерваторами, как те же Окуджава или Абуладзе, следуют некоторой общей консервативной тенденции. То же верно в отношении взрыва публикаций о запрещенном прошлом во время перестройки — оппозиционные по отношению к власти, либеральные по направленности, они в то же время обращали общество в прошлое, прерывали его движение вперед настоятельным напоминанием о травме и тем самым распространяли своеобразный пассеизм (впрочем, многие публикации и были напрямую агиографическими независимо от того, были ли они связаны с поэтами Серебряного века, репрессированными большевиками, или с самими репрессированными большевиками). Разумеется, разразившиеся в стране перемены заставили представителей андерграундной интеллигенции частично пересмотреть свои консервативные взгляды. Многие из них приняли участие в перестроечных проектах: Борис Останин преподавал в импровизированном “Свободном университете”, выдающийся поэт и религиозный мыслитель Виктор Кривулин стал либеральным общественным деятелем. Тем не менее, на уровне содержания консервативные ценности не исчезли — они продиктовали умеренный характер гражданской мобилизации, осторожное отношение к массовой политике и быструю демобилизацию, политическую апатию общества в 1990-е, усугубленную социально-экономической маргинализацией части интеллигенции.