Коллектив авторов - Опыт словаря нового мышления

Леонид Баткин

Буквальный смысл слова «гласность» очень прост. В его старинном корне - голос, звучащий громко и внятно, для всех. Отсюда же - глашатай (герольд), зычно вещающий на площади средневекового города.

Заветное либеральное пожелание гласности в значительной степени осуществилось в России после отмены крепостного права и судебно-административных реформ 1860-х годов. Слово стало расхожим. Им обозначался способ вести дела с участием общественности: чтобы граждане знали и могли по крайней мере высказаться. От гласности были неотделимы впервые полученные свободы.

Однако свободы были именно «получены». Дарованные царем, они оставались ограниченными - а с ними и гласность, драматически и странно расцветшая в условиях самодержавия и полицейского государства. Независимая пресса часто вступала в борьбу с предварительной цензурой, но так или иначе была вынуждена действовать с оглядкой на нее. Газеты запрещались и тут же выходили опять под новыми названиями. Ртутный столбик гласности то заметно повышался, то падал - в зависимости от настроения властей, от сменявшихся периодов общественного напора и реакции. Поэтому в дореволюционной России традиция гласности была бесконечно ценной, но двусмысленной. Ее принципиальным отечественным свойством оказывалось количество: гласности могло быть «больше» или «меньше»! Гласность в нашей стране издавна была невообразима без неполноты, естественно заложенной в логическом составе понятия; ведь гласность - это всегда то, к чему приходилось «призывать» и чего следовало «добиваться». Таким образом, специфически российское понятие гласности указывало не столько на исходное и структурное качество политической системы, сколько на нечто лишь делательное, допустимое и необязательное. В нем, безусловно, слышалась отрадная свобода. Но и несвобода - тоже. Оба значения словно бы слипались, контаминировались. Историческое своеобразие традиционного понятия гласности в России жестко определяется как раз его неопределенностью, существованием на подвижной, размытой границе между несвободой и свободой, воспоминанием и надеждой.

В 1920 г. В. Короленко сообщил наркому Луначарскому, что в Полтаве чекисты расстреливают невинных людей без суда, «в административном порядке»; причем был опубликован лишь неполный список расстрелянных. И русский писатель утверждал: «…если есть что-нибудь, где гласность всего важнее, то это именно в вопросах человеческой жизни… Все имеют право знать, кто лишен жизни… Это самое меньшее, что можно требовать от власти». Вот что было принято традиционно разуметь под гласностью в России… Теперь же нам только предстоит выяснить, сколько миллионов или десятков миллионов было уничтожено коллективизацией и террором и сколько погибло во время войны. Ибо вскоре после времен Короленко мы начисто лишились этого своеобразного права граждан на гласность их умертвления. Упускать из виду давнишний опыт политолог не вправе, хотя и выводить только из него объяснение современной советской гласности, вдруг поразившей весь мир при совсем иных обстоятельствах, было бы, разумеется, наивно. «Гласность» - русское слово, которым обозначается общепринятое представление об открытости и публичности как условиях демократического принятия решений. Но никакие переводы на другие языки и никакие фиксированные словарные значения не в состоянии передать специфической и конкретной содержательности, которой пропитано это понятие в нынешней ситуации.

Чтобы оценить ее правильно, прежде всего необходимо помнить, что у нас имеют в виду, когда говорят о прежнем отсутствии гласности, т. е. о том, что по крайней мере шестьдесят лет было неотъемлемой чертой советского образа жизни. Ни природные катастрофы, ни крушения поездов, ни размеры военного бюджета, ни истинный объем национального производства, ни, конечно, деятельность КГБ и положение в тюрьмах и лагерях, ни существование проституции и наркомании, инфляции и организованной преступности, ни личности «вождей» и подлинные причины их приходов и уходов, ни система привилегий, ни обыкновенные географические карты - словом, практически ничего такого, что считалось существенным и притом не могло бы вызвать у граждан «чувство законной гордости», обнародовать было недопустимо. А также ничего, что свидетельствовало бы о неуместно привлекательных сторонах зарубежья. И даже то, о чем прекрасно знали и вполголоса говорили все, упоминать публично тем более было абсолютно запретно. Газеты и экраны телевизоров заполнялись ритуальной, квазиидеологической мнимостью; все реально жизненное было строго засекречено. Табу на получение и передачу информации весомо подкреплялось обысками, арестами, высылками тех немногих, кто решался «распространять клеветнические измышления», т. е. сообщал известные ему факты или высказывал о них свое мнение.

Не забудем, что эта «фата-моргана» воспроизводилась на самом скромном уровне, в любом колхозе, учреждении, школе, райкоме, на миллионах партийных и профсоюзных собраний, относясь и ко всем сугубо местным делам. Ее сопровождали страх и апатия. И что еще важнее: информационный вакуум - лишь внешний слой так называемого «отсутствия гласности». Им обволакивается способ управления и принятия решений: диктат партийного аппарата.

Гласность - главное предварительное условие глубоких перемен в советском обществе. Но, признавая огромные успехи перестройки, нельзя не видеть порожденных ею проблем. Во-первых, гласность отнюдь не сопровождается ощутимыми сдвигами в других социальных сферах, особенно экономической. Смелые речи звучат на фоне прежнего низкого жизненного уровня; продовольственные трудности отчасти даже нарастают; вышли наружу и грозно обострились болезненные социальные проблемы. Бюрократическая система управления остается всепроникающей; между политическими призывами из Москвы и поведением сотен тысяч чиновников на местах - очевидный разрыв; главное же, переход к рыночным отношениям остается пока лишь пожеланием. Вот почему раздражение и гнев миллионов людей, желающих увидеть безотлагательные и осязаемые материальные результаты гласности, а не одни только «слова», заключают в себе сильнейшую потенциальную угрозу перестройке. Гласность продолжает будоражить, но ведь сама по себе она может принести и приносит удовлетворение разве что элитарной творческой интеллигенции, прежде всего гуманитарной, резко улучшая условия ее труда и самоощущения. Вообще же мириться со скудностью и несвободой существования в условиях «гласности» несравненно трудней, чем при ее отсутствии. Неудивительно, что если огромное число аппаратчиков считает гласность зашедшей слишком далеко, то человеку с улицы она начинает все больше казаться не таким уж существенным прибавлением к привычной жизненной рутине. Слова должны поскорей перейти в дела, т. е. в реальные права и достаток. Но для этого, разумеется, нужно не сворачивать работу мысли, не обрывать споров, а, напротив, сделать их глубже, смелей, компетентней. Без «слов» не бывать и «делам».