Витторио Страда - Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Стоит слегка расширить горизонт реконструкции, как возникают новые взаимозависимости. Достаточно обратиться к примеру Гофмансталя, который отказался от лирики, основанной на поэтическом образе (Bild), ради моралистических драм, отдающих предпочтение жесту. Гофмансталь, равно как Брох и Музиль, шел от посылки Маха о прямо-таки стенографической взаимосвязи данных и ощущений, но потом мотивировал ее платоновской концепцией предбытия: беря за основу теоретическое наследие Маха, он пришел к заключению, что именно поэт, а не ученый, более способен к выражению «соответствия» («я испытал на себе ошеломляющее чувство взаимодействия… Словно бы мое тело состояло из одних только цифр, вручающих мне ключ от всего на свете») [764] См.: H . Broch . Hofmannsthal und seine Zeit. Eine Studie. – In: H . Broch . Gesammelte Werke, Bd. I, Zürich, 1955, S. 102 ff. . Да и тот же Фридрих Адлер, перенося эпистемологию Маха с физических явлений на историю, пришел к заключению, что «история может быть как искусством, так и наукой»:

«В том случае, когда она воспроизводит какое-либо конкретное явление, – это искусство; когда же она устанавливает законы, опирающиеся на универсальную абстракцию определенного множества конкретных случаев, – это наука. Труд художника сознательно или бессознательно опирается на законы, но произведение искусства не содержит какой бы то ни было формулировки законов. Отношение между произведением искусства и научной абстракцией может быть восстановлено лишь через посредство комментариев, позволяющих наблюдать действие общих законов в их конкретном проявлении» [765] F . Adler . Ernst Machs Überwindung des mechanischen Materialismus. S. 144. .

Придерживаясь более ригористического пути, Гофмансталь применял выводы Маха, так сказать, ad hominem [766] Апеллируя к эмоциям человека, а не к объективным данным ( лат .). – Прим . ред . , освободив его психологию и эпистемологию от искусственности научной абстракции и доведя до крайности (как, впрочем, и Музиль) последствия апории, внутренне присущей вопросу соотношения языка и действительности, и кончил тем, что обратился к проблеме границ языка. Ибо поскольку «об изоморфизме, наделяющем язык науки значением, нельзя говорить одним и тем же языком, то рядом с наукой остается сфера мистического и невысказанного» [767] См. упомянутое выше в сн. 156 (757 в наст. эл. изд.) предисловие Ф. Бароне. .

Слияние взглядов наиболее передовых представителей политической теории австромарксизма и «репрезентативного» видения равновесия (да и вообще тесная взаимосвязь между социальным содержанием напряженности, присущей классовым силам, и формой его институционального выражения) способно пролить свет на те пределы, в которых оказались (разумеется, отнюдь не случайно) отдельные стратегически наиболее важные апории, обнаружившиеся во время работы съезда в Линце. В любом случае здесь нашел свое исчерпывающее объяснение культурно-политический выбор, сделанный в разгар дискуссий и полемики, которые развернулись в «красной Вене» между 1920 и 1923 годами и в результате которых потерпел поражение культурно-архитектурный проект Лооса (первоначально назначенного главным архитектором отдела жилищного строительства венского муниципалитета). Этот проект, нашедший свое выражение в «поселковой модели», «modello-Siedlung» (то есть в системе «комбинированной децентрализации промышленных предприятий и жилых кварталов, обособления их в самостоятельные, автономные комплексы»), потерпел поражение, уступив место «дворовой модели», «model lo Hof» (то есть созданию микрорайонов, обеспеченных всеми необходимыми общественными службами – кухнями, мастерскими, прачечными, школами и зелеными зонами отдыха, – которые в своей совокупности символизировали бесспорное «превосходство» новых форм рабочей социализации) [768] См.: M . Tafuri . Das rote Wien. Politica e forma della residenza nella Vienna socialista 1919 – 1933. – In: «Vienna rossa», Milano, 1980, p. 22 ff. .

Стратегическое положение австромарксизма 20-х годов все более точно отражало следующий подход к культурным проблемам: парадоксы «народной республики», столь резко выявленные Бауэром в работе «Австрийская революция» и в его полемике с Кельзеном, решались на основе тактики выжидания и отсрочек, колебавшейся между парламентскими проповедями в защиту закаливания рабочего класса в тесных траншеях, отвоеванных «в социальной сфере», и крайней самоизоляцией, наконец, вооруженной самозащитой.

В брошюре «Борьба за власть», серьезной работе с точки зрения оценки союзнической политики австрийских социал-демократов, Бауэр как будто бы коренным образом изменил свое отношение к будущему в пользу оптимизма, несмотря на драматизм собственного анализа обстановки на страницах «Австрийской революции» и в ответе на критику Кельзена. Радикализация двух противостоящих блоков – социал-демократии, с одной стороны, и «буржуазных партий» – с другой, рассматривалась уже не просто как угроза, а прежде всего как фактор, ускоряющий переход к решительному захвату власти: «Отныне борьба подразумевает не только изолированные меры и реформы – сегодня идет тотальная борьба за власть. И власть настолько осязаемо близка к нам, что мы не сегодня-завтра сможем до нее дотронуться» [769] O . Bauer . Werkausgabe. Bd. II, S. 935 ff. .

В чем же причина подобной перемены в настроении Бауэра? Это не только результат успешных выборов в октябре 1923 года (по сравнению с предыдущими выборами 1920 года австрийская социал-демократия добилась несравненно лучших результатов, получив 1.311.882 голоса против 1.494.298 голосов, поданных за Христианско-социальную партию, и 419.274, поданных в пользу пангерманистов и членов Аграрного союза), но и – прежде всего – следствие принятия закона, который взял под свою защиту квартиросъемщиков и с которым венский муниципалитет энергично выступил в ответ на контратаку домовладельцев против системы реквизиций [770] См.: G . Gulick . Op. cit.; M . Tafuri . Op. cit., p. 14 ff. . Успех, достигнутый в результате этой серьезной законодательной победы, которая представляла собой наиболее радикальную меру против «капитализма свободной конкуренции» в этом секторе во всей послевоенной Европе, казалось, подчеркивал гордую изоляцию «красной Вены», придавая ей символическое значение подлинного авангарда. В одной из своих статей в «Вельтбюне» Эрнст Толлер [771] Известный германский публицист-демократ, близкий к КПГ. Убит нацистами. – Прим . ред . с большой достоверностью воссоздал ту атмосферу враждебности, в которой был воспринят венский опыт, приводя тревожные комментарии одного австрийского промышленника, своего случайного соседа по купе в поезде Вена – Берлин: