Фрэнсис Паркер Йоки - Imperium. Философия истории и политики

Данная концепция национальной идеи повлекла множество важных последствий. Итальянские войны за лингвистическую унификацию породили то, чего никогда прежде не существовало: Италию как политическую единицу. Посредством этой концепции была отменена австрийская нация, и попытка неевропейских сил возродить ее в таком качестве после Второй мировой войны, в рамках генерального плана балканизации Европы, была вдвойне нелепой, потому что на пороге стояла новая национальная идея . Лингвистическая идея нации также позволила Англии втянуть Америку в Первую мировою войну на своей стороне, поскольку письменный язык был более или менее общим для этих двух стран. Представьте, однако, что Филадельфийский конвент в 1787 г. принял бы резолюцию сделать официальным языком Америки немецкий (а ведь это едва не случилось по результатам голосования). История Запада 1914–1918 гг. была бы совершенно иной. Европа, к 1950 г. уже не контролировавшая никакую часть света, даже свою собственную территорию, управляла бы всем земным шаром.

Нация — это всегда идея, ничем иным она быть не может. Меняется только концепция нации, но идея — это нечто в крови и душе, а не только в уме. Из нее произрастает сама способность человека понимать, что есть нация и все остальное. Даже если бы, скажем, французские и английские рационалисты пришли к четкому согласию о том, что есть нация, каждый вел бы себя своим строго национальным способом.

Рационализм взглянул на нацию изнутри и определил: это масса. Посмотрев на нее снаружи, он изрек: это язык. И то и другое — материалистические глупости. В первую очередь нация есть идея, во вторую — слой носителей национальной идеи; наконец, остается масса, являющаяся объектом , просто телом нации. Для взгляда со стороны нация — это душа, отличная от других душ. Именно в результате контакта с инородным развивается чувство своего (proper).

Рационализм лишил национальную идею династического смысла. Династии поменяли свои имена, чтобы осудить (try) и замаскировать свои связи с другими нациями. В большинстве стран династия лишалась трона как антинациональное явление, поскольку теперь масса стала нацией, а династия — символом. Но главное, что рационализм пришел к отождествлению нации с политикой . Национализм стал по преимуществу политическим термином.

Династии реагировали как одно целое на новую концепцию нации: и на политизацию идеи, и на отождествление нации с массой. Превращение нации в политическую единицу было угрозой для любой династии. До сих пор они владели монополией на политику, а теперь им предстояло уступить место лидерам толпы, желающим все перекроить и привести в движение. На Венском конгрессе 1815 г. и в Священном союзе династическая идея политики на первый взгляд одержала свою последнюю великую победу. Однако только на первый взгляд, поскольку сдерживание духа эпохи можно уподобить дамбе, но построить дамбу против судьбы невозможно. Такова трагедия любой стареющей женщины и хилого, ретроградного правящего класса. Талейран — единственный, кто на Конгрессе обладал политическим превосходством и, в отличие от королей, опирался все же на национальную идею XIX, а не XVIII века. Он стимулировал их консерватизм и обернул полное военное поражение Франции ей на пользу. Для представителей династии границы играли второстепенную роль, для Талейрана — главную.

Читатель XX и тем более XXI века с трудом поверит, что даже в 50-х гг. XIX века традиционалистские элементы европейских наций считали национализм радикально деструктивной силой. В Германии понадобился такой политический гений, как Бисмарк, чтобы превратить национальную идею из разрушительной и ориентированной на классовую войну в охранительную, созидательную идею на службе традиции и поступательного развития.

Такое изменение смысла слова «национализм» с деструктивного и уравнительного на творчески-консервативный и иерархический показало, что, несмотря на свою видимую победу, представители династий в Вене проиграли состязание с судьбой. Даже сохранив себе жизнь, династии политически умерли. Они приобрели (в разных местах — в разной степени) просто церемониальный характер. Сила династической идеи — страстное утверждение вечной преемственности — была передана нации. Династия стала всего лишь частью общественного достояния нации, как общественные здания и национальные музеи. Было время, когда монарх владел нацией — в XIX веке нация овладела монархом. Если монарх принимал теперь участие в политике, он попадал под те же внутренние ограничения, что и любой премьер.

Можно задать вопрос: каким образом национализму из разрушителя традиции удалось превратиться в ее хранителя? Это было связано с еще одним достижением рационалистического идейного арсенала, а именно переносом классовой войны из политико-социальной сферы в экономическую. Национализм выполнил свою деструктивную работу, уничтожив династию и сословия. Теперь его главенство в истории стала оспаривать экономика. Экономика, читай — деньги, в целом враждебна политике: как династической, так и националистической. Авторитет — первый враг денег. Авторитет подразумевает ответственность, а деньги толкают к безответственности. Авторитет означает публичность, деньги — приватность.

Властелин денег — второй из классовых бойцов. Первым был идеолог на баррикаде, размахивающий экземпляром «общественного договора». Он очистил сцену для властелина денег. Третий в этом ряду культурных термитов — властелин труда.

По сравнению со всеми тремя любая форма политического национализма консервативна и несет в себе созидательные возможности, если ответственный слой обладает достаточной проницательностью и энергией. Но нужен гений, чтобы увидеть очевидное, и понадобился Бисмарк, чтобы продемонстрировать охранительную ценность национализма и его созидательные возможности. Меттерних обеими ногами стоял на почве старой династической Европы, поэтому считал борьбу национализма с династией борьбой хаоса с порядком. Год его ухода, 1848-й, был эпохой переосмысления национализма. Если бы он прожил дольше и увидел экономическую классовую войну сил денег и пролетариата против политики, то в качестве альтернативы выбрал бы национализм.

В сфере политики рационализм настаивал на различиях между нациями. В сфере экономики он еще сильнее играл на разобщение. Он пожелал раздробить нации на классы, а классы на индивидов. Либералы, финансисты, коммунисты и анархисты выступили коалицией против остатков авторитета, воплощенных в националистическом государстве. В первом столетии своего существования рационализм утвердил нации как основные единицы истории, сражаясь за их избавление от власти династий. В своем втором, более радикальном столетии, рационализм дошел до отрицания наций. Профессора и «политэкономы» понимают нации чисто экономически, как удобство для всемирного «разделения труда». Например, одна нация может выращивать зерновые, вторая — производить машины. Это должна быть чисто экономическая дифференциация. Данная идея дорога финансисту, поскольку, контролируя торговые потоки мира, в котором не должно быть никакой автаркии, он получает все, ведь все течет через него .