Фрэнсис Паркер Йоки - Imperium. Философия истории и политики

Таким образом, для рационализма нация означает массу. В ней не должно быть никакой структуры — ни знати, ни священства, ни монарха, ни какой-либо группы, стоящей над остальными по причине своего высокоидейного содержания. Не может также существовать никакой идеи, которая формировала бы всех индивидов, хотя [в рационализме] присутствует логико-механистическая концепция всеобщности.

Концепция нации-как-массы — современница демократии и классовой войны. Эти три понятия суть просто разные аспекты рационализма. Если нация сводится к массе, тогда не должно быть никакой социальной стратификации, а если старая традиционная структура не сдается, следует развязать против нее классовую войну.

Рационализм зародился также одновременно с радикальным поворотом от культуры к цивилизации, завершением мира духовных форм и решительным поворотом к деятельности как первичному содержанию жизни. Это означало увеличение публичной власти в руках политических лидеров, более масштабные войны, более интенсивную экономику, накопление физической энергии, неограниченное развитие техники. Ни один западный техник не превзошел Роджера Бэкона или Леонардо да Винчи, но эти люди занимались техническим творчеством в эпоху внутренней деятельности, для которой техника была отраслью знания, а не способом извлечения энергии для индустриальных и военных целей. Цивилизация увеличивала свою власть и расширяла охват. Все, что противилось этому органическому ритму, было обречено на неудачу и поражение. Старые традиции могли бы выжить, восприняв новые тенденции и возглавив их. Это произошло в Англии, но подвиг в целом оказался не столь выдающимся, как обычно считается, поскольку английская национальная идея фактически способствовала смене направления от культуры к цивилизации. Рационалистическая идея родилась в Англии. Английские философы-сенсуалисты провозгласили ее основные доктрины, английский парламентаризм применил их к теории управления, английские механики изобрели новые преобразующие энергию машины, английские купцы придали форму капитализму XIX века, английские мыслители впервые приравняли нацию к массам. Все французские энциклопедисты испытали английское влияние, и многие из них годами жили в Англии. Поэтому на высоких постах было достаточно людей, знакомых с новыми идеями и ощущавших необходимость выразить им поддержку.

Судьба, постигшая Наполеона, глубоко символична, потому что он одновременно олицетворял эту идею и противостоял ей.

Рационализм сподобился сказать: нация — это массы, но он отрицал структуру нации. Эти нации еще не были мертвы, и их невозможно было отрицать. Поэтому упор перенесли на внешние , в смысле, политические различия между нациями. Впервые в западной истории идея нации приобрела в основном политический характер, и в термин «национализм» был вложен исключительно политический смысл.

Даже в войнах Фридриха Великого нация не понималась чисто политически. Под командованием Фридриха русские воевали против России, французы против Франции, шведы против Швеции, саксонцы воевали и за него, и против. Старый знакомый Фридриха захотел поступить к нему на военную службу, и Фридрих предложил ему чин майора. Поколебавшись, этот человек завербовался в армию противника, потому что там ему предложили чин полковника. Такое поведение в те времена не считалось чудовищным. Интерпретация истории в стиле XIX века, который игнорирует душу и следит лишь за поверхностной чередой имен, просто прикладывала мерку текущей политики к прошлому. Иностранцев не любили на протяжении всей предыдущей западной истории, но в те времена политика строилась не только на этом. Она была делом династии или, как в случае микроскопических наций, бунтом против династии. Такие кондотьеры, как немец Фробергер и англичанин сэр Джон Хоквуд, командовали иностранными наемниками в итальянских войнах. Германский император Фридрих II был более итальянцем, чем немцем, а политически не стеснялся быть и тем, и другим. Лояльность определялась не географической родиной, но верностью, общей судьбой, клятвой, честью. Поэтому критерием предательства в те времена было не место рождения, а долг чести. Вопрос о чести не стоял, если не приносилась клятва верности. У великого императора Карла V отец был немцем, мать испанкой, он вырос в Нидерландах, его воспитателем был фламандский священник (которого он потом сделал папой Адрианом VI), его родным языком был французский, сам он был королем Испании и императором Священной Римской империи. Испанцы владели герцогствами в Англии, английская королева была замужем за королем Испании, английский король был курфюрстом Ганновера. Армии были многонациональными, и командование часто переходило к генералам других национальностей. Достаточно упомянуть Морица Саксонского, Евгения Савойского, маршала Конде, Монтекукколи. Династическая политика не замечала наций. В свою очередь националистическая политика резала по династиям.

Однако триумф рационализма подменил прежний, духовный, смысл европейских наций чисто политическим. Связь между новыми взглядами тех дней, отождествившими нацию с массами и заменившими династическую нацию политической, заставляет расценивать национализм 1815-го наряду с коммунизмом 1915-го как апогей радикального разрушения.

Наполеон воплощал для Европы обе идеи. Он был противником династий, поэтому повсюду дал волю новому ощущению политического национализма. Но для стран, оккупированных французскими армиями, политический национализм означал мятеж, и именно прусское восстание 1813-го сокрушило Наполеона.

Таким образом, рационализм видел в нации политическую массу. Но почему именно эта масса, а не иная? Нужен был некий наглядный, механистический идентификатор национальности. Он был найден в языке. Если человек говорил по-французски — он являлся французом, по-итальянски — итальянцем. Чем же это определяется? Местом рождения. Это так или, по крайней мере, должно быть так. Лояльность стала связываться с языком и клочком земли, а не с идеей или ее династическим символом.

Эта концепция восторжествовала и публично, и приватно. Она стала определять национальные чувства человека, изменив природу войн. Вместо войн за наследство, проистекавших из династической политики, пришли войны за территорию и население, которое можно было ассимилировать посредством школьной языковой политики.

Население балканских стран испытало на себе эту школьную политику предыдущего поколения. Верхом абсурда стало ее теоретическое применение в 1919 г. на Версальской конференции, когда язык был предложен в качестве критерия существования нации. Этот принцип, разумеется, применялся только тогда, когда он соответствовал политической цели, тем не менее на словах все соглашались с этой материалистической глупостью.