Фрэнсис Паркер Йоки - Imperium. Философия истории и политики

С другой стороны, коммунисты объявили нации капиталистической выдумкой, имевшей цель разобщить «всемирный рабочий класс». Реальными считались только классы, все остальное — иллюзией; на самом деле есть только буржуа и пролетарий.

Эти две картины мира предвещали полный хаос, распад цивилизации и подчинение варварам. В этом свете национализм из деструктивного стал консервативным, а в хороших руках — даже созидательным.

В глубинах [истории] одна эпоха переходит в другую постепенно. На поверхности преобразование может быть как постепенным, так и внезапным. Все сводится к борьбе между новым и старым. Старики пытаются сохранить то, к чему они привыкли, молодые стремятся актуализировать новое, пульсирующее в жилах. Традиция соединяет разрывы и согласовывает поверхностную последовательность с глубинной. Если традиция подверглась разложению, как во Франции 1789-го, то разрыв расширяется и становится фронтом сражения. Англия подготовилась к этому раньше Франции — агитация Уилкса предполагала возможность террора в Лондоне 60-х, но правящий класс не пребывал в упадке и знал, что нужно взять под контроль и когда проявить твердость.

Идею нации XX века можно понять, применив триадический закон мышления Гегеля-Фихте. Тезис нации как династической единицы и антитезис нации как лингвистической единицы — оба поглощаются их общим источником и становятся нацией как единицей культуры, гигантским синтезом, неминуемая реализация которого служит пружиной истории в этом столетии. Нам, живущим в середине XX века, не понять возбуждения 1848-го, поскольку мы знакомы только с его ближайшей стороной. Тот, кто в 2050-м будет жить западной национальной идеей образца XX века, не сможет понять, как можно было противиться очевидной судьбе этой идеи. Хотя оппозиция оказалась столь же безрезультатной, как и сопротивление Меттерниха и Фюрстенбунда утверждению национальной идеи XIX века.

Однако существует одно большое отличие. Россия, призванная европейскими нациями на помощь против Наполеона и новой национальной идеи, которую он воплощал, считала себя европейской нацией и вела себя соответственно. Россия, которую партийные политики мобилизовали против национальной идеи XX века, была примитивно-варварской со всей своей силой и волей к разрушению. Америка, вмешавшаяся в европейскую политику, целиком находилась во власти культурных дистортеров, поэтому была временно устранена их режимом из западных сфер влияния. Если говорить об интересах Европы, которую эти две страны поделили после Второй мировой войны 1939–1945 гг., то единственное отличие между ними состояло в том, что у России не было никаких западных перспектив, а в Америке сохранялась возможность революции, которая вернула бы ее на западный путь.

XX век засвидетельствовал конец рационализма. Даже теперь — в 1948-м — он выглядит бледным и истощенным. Ученые и философы отпадают от веры. Возвращается мистицизм — как в своей авторитарно-религиозной форме, так и в виде теософских фантазий. Механицизм в биологии уступил витализму. Материализм отчаянно и безнадежно противится восстановлению души культурного человека. Релятивизм возложил на него детерминацию феноменов — в точности как в XIX веке это сделала немецкая идеалистическая философия. Даже материя освободилась теперь от каузальности: мы позволяем «электронам» сотоварищи плясать повсюду, не подчиняясь строгой физической культуре западной традиции. То, на что предыдущее поколение смотрело с ужасом, теперь тихо самоутверждается, игнорируя ультиматумы рассудка: например яснови́дение, преподносимое как «экстрасенсорное восприятие». Психе вторгается даже в физиологию.

Однако в нынешнем 1948 г. мир действия увяз в мертвом прошлом, стреноженный его умопомрачением. В западной мысли на смену анализу приходит синтез, но западная деятельность остается разрушительной: классы, ничтожные «нации», разделение властей, одержимость экономикой, партии, профсоюзы, «права», парламенты, выборы, границы в Европе через каждые несколько миль, оппозиция, ненависть к властям, отсутствие уважения и достоинства, взаимное экономическое удушение таможенными барьерами. И это на фоне того, что неевропейский мир объединяется в огромную, расползающуюся на весь земной шар территориальную и человеческую массу. Пока ретроградный Запад сужал свои пространственные категории, империалистический культурный импульс был подхвачен некультурными людьми, варварами. И теперь варвары строят империи, а Европа отказывается от старых завоеваний. Пока варвары провозглашают свое превосходство, в Европе слышны голоса, утверждающие, что западный империализм — этот мощнейший внутренний императив самой пассионарной и энергичной высокой культуры из всех, которые видел мир — существовал только для того, чтобы подготовить низшие расы Земли к «самоуправлению». Они продолжают твердить об этом, пока неевропейцы делят между собой родину европейской культуры, грабят и морят голодом ее население в чудовищных масштабах.

Когда слышишь дураков из Баварии, заявляющих, что их единственный выход — создать у себя «маленькую Швейцарию», можно подумать, что национальная идея XX века состоит в разрушении. Удивительно, как неевропейцам удается находить подобных людей на дне западной культуры.

Такая атомизация западной души не является идеей XX века. В голосах, подаваемых за покорность варвару и отказ от культуры, за фрагментацию территории и населения на все более мелкие части, слышится болезнь Запада, а не его будущее; кризис, а не выздоровление. Они возвещают псевдопобеду рационализма XVIII–XIX веков над восстановлением авторитета в XX и XXI веке. Это отзвуки рационалистических близнецов — финансового капитализма и огрызающегося коммунизма, говорящие о желании усугубить старые недуги европейской воли, увековечить чувства, которые уже мертвы и больше не вдохновляют западную душу.

Известно, однако, что жизнь культуры подчиняется собственному ритму, внутреннему закону развития, императиву. Их нельзя изменить в угоду рационалистическим идеалам отдельных людей. Эти идеалы сами по себе отражают великий культурный кризис, и с прекращением кризиса они мгновенно оказываются пустыми, никто не хочет за них умирать. Сейчас кризис подходит к концу, и об этом свидетельствует развитие других культурных направлений. История предыдущих культур позволяет судить о длительности этого великого кризиса, через который все они прошли; по их истории мы можем определить, в каком пункте находимся сами.

Этот пункт соответствует переходу к новой национальной идее, которая видит нацию в качестве империи, культурной единицы. Критерии расы, народа и языка здесь не действуют, потому что XX век сформирует собственную расу и народ точно так же, как раньше история сформировала расы, народы и нации XIX века. В 1950-м вряд ли кто-то поверит в то, что будет, возможно, реальностью в 2150-м: создание нацией XX века в процессе своего возникновения нового языка. Это может быть один из старых языков, видоизмененный новым духом; это может быть новый язык, содержащий элементы всех ранее существовавших языков.