Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

А значит, падение человека следует поставить в ряд доказательств единства человеческой природы; оно помогает нам постичь, каким образом по закону аналогии, управляющему всем божественным, и «спасение всех пришло через Единого». 1

Вы, г-н граф, сказали, что нет такого христианского догмата, который не опирался бы на какое-то универсальное предание, столь же древнее, как сам человек, или на свидетельство врожденного чувства, столь же неотделимое от нас, как наше собственное бытие. Это совершенно справедливо. Приходилось ли вам когда-нибудь размышлять о том значении, которое придают люди совместной трапезе? Общий стол — гласит старинная греческая поговорка — есть посредник дружбы. Без трапезы не обходятся никакие договоры, соглашения,

празднества, никакие обряды, даже самые скорбные. Почему приглашение на обед, адресованное человеку, который прекрасно мог бы поесть и у себя дома, является знаком вежливости? Почему почетнее сидеть за столом рядом с государем, нежели где-нибудь поблизости? Из дворца европейского монарха перенеситесь в хижину касика, от самой высокой цивилизации обратитесь к первым начаткам общественной жизни; исследуйте все звания, все сословия, все характеры — повсюду вы обнаружите, что в трапезе люди видят род религии, теорию обходительности, доброжелательности, этикета, а часто даже политики; теорию, в которой есть свои законы, ритуалы, тонкости самые замечательные. Люди не нашли более выразительного знака единения, чем, собравшись вместе и приблизившись друг к другу, сообща принимать пищу. Кажется, что этот символ вознес простое соединение до степени единства. Подобное убеждение было всеобщим, а потому именно его избрала религия в качестве основы для величайшего из своих таинств; и поскольку всякая трапеза, согласно универсальному инстинкту, была причащением из одной чаши, 307 307 In segno délia communione e partici pazione a sag-rifizj essendo la mensa in se stessa sacra, e non es-sendo altro i conviti ehe sacrifizj (Antichità di Ercolano. Napoli, 1779, in fol., t. VII, tav. IX, p. 42). то христианская религия пожелала, чтобы и ее причастие стало трапезой. Пища необходима как для духовной, так и для телесной жизни, — и один и тот же физический орган служит им обеим. На подобном пиршестве люди превращаются в единого человека, ибо насыщаются пищей, которая едина и которая есть все во всех. А чтобы сде-

лать это превращение в единство до известной степени наглядным, отцы церкви охотно прибегали к образам колоса и виноградной грозди, составных частей таинства. Ибо, подобно тому как многие хлебные зерна и многие виноградные ягоды образуют один хлеб и одно вино, так хлеб и вино таинства, поданные нам за священной трапезой, сокрушают наше Я, погружая нас в свое непостижимое единство. 4

Существует множество примеров этого прирожденного чувства, узаконенного и освященного религией, и в них можно усмотреть почти стершиеся следы нашего первоначального состояния. И неужели, г-н граф, вы полагаете, что, следуя этим путем, было бы совершенно невозможно составить более определенное представление о существующей среди людей круговой поруке (solidarite), (надеюсь, вы позволите мне употребить здесь этот юридический термин), из чего вытекает замести-мость заслуг, объясняющая все?

Граф. Я не в состоянии, почтенный друг, выразить даже самым несовершенным образом то удовольствие, которое доставили мне ваши рассуждения. Но признаюсь вам с откровенностью, которую вы вполне заслуживаете, что наслаждение это было смешано с каким-то страхом. Ибо как легко сбиться с пути в вашем полете, тем более что у вас — в отличие от меня — нет маяка, видимого в любую погоду и с любого расстояния! И не слишком ли это дерзко — пытаться постигнуть вещи, настолько нас превышающие? Необычные идеи всегда соблазняли людей, угождая их гордыне: ведь это так сладостно — шествовать неизведанными путями, где не ступала еще нога человека! Но какой в этом прок? Станет ли человек от этого лучше? — вот в чем суть вопроса.

Спрошу еще: станет ли человек более сведущим? — не уверен. Так стоит ли доверяться этим красивым теориям, если ни к чему доброму они не ведут? Я, впрочем, готов видеть в сказанном вами некие превосходные очерки и догадки, но — спрошу еще раз — не подвергаемся ли мы здесь двум величайшим опасностям: роковым образом сбиться с истинного пути и потерять в бесплодных умозрениях драгоценное время, которое можно было бы употребить для исследований и даже — кто знает — для полезных открытий?

Сенатор. Напротив, дорогой граф, совершенно напротив. Нет ничего полезнее изысканий, имеющих своим предметом мир духовный; именно там и пролегает великий путь к открытиям. Все, что только можно постичь в области рациональной философии, заключено в словах ап. Павла; вот они:

ЭТОТ МИР ЕСТЬ СОВОКУПНОСТЬ НЕВИДИМЫХ ВЕЩЕЙ, ЯВЛЕННЫХ ВЗОРУ. 5

«Вселенная, — сказал где-то Бонне, — есть лишь сочетание видимостей». 1Это, без сомнения, так, по крайней мере, в известном смысле, ибо существует особая разновидность вполне здравого и разумного идеализма, и едва ли отыщется хотя бы одна знаменитая философская система, которая не заключала бы в себе некую долю истины.

Если же вы примете в расчет, что все было создано разумом и для разума, что всякое движение есть следствие, что причина движения в собственном смысле слова 308 308 1 Вся природа не может быть для нас ничем иным, кроме как огромной и великолепной картиной видимостей {Бонне. Палинг. 309 309 XIII, гл. II).

не может быть движением, 310 310 Св. Фома сказал: От ne mobile a principio immobili (s. Thomae Aquinatis Adversus gentes, I, XLIV, n e 2 et XLVII, n e 6). Мальбранш повторил: «Один лишь Бог есть разом и движущая сила, и неподвижное бытие» (Разыскание истины, in 4 е , Приложение, с. 520). Впрочем, эта аксиома принадлежит древней философии. что термины причина и материя исключают друг друга, как слова круг и треугольник, и что все, существующее в нашем мире, имеет отношение к миру незримому, 311 311 «Весь наш видимый мир сотворен лишь ради будущего века, когда уже ничто не прейдет; и все, что мы видим, есть только символ и чаяние вещей невидимых... Бог действует во времени лишь ради вечности» (Массильон. Проповедь о скорби, Ш-я часть). то вы поймете, что мы и в самом деле живем посреди совокупности невидимых вещей, явленных взору.

Окиньте взглядом область наук — вы увидите, что все они начинают с тайны. Математику неясны основы исчисления воображаемых величин, хотя сами его операции чрезвычайно точны. Еще менее понятен ему принцип исчисления бесконечно малых — одного из самых могущественных орудий, данных человеку Богом. Делая безошибочные выводы из начал, шокирующих здравый смысл, математик приходит в изумление, и мы были свидетелями того, как академии требовали у ученого мира объяснения этих явных противоречий. Исследующий притяжение астроном заявляет, «что без труда определит, что такое притяжение, если только ему докажут, что подобная сила существует», но в душе своей он прекрасно понимает, что это весьма и весьма затруднительно. Герминалист, только что разбивший в пух и прах выдумки эпигенезиста, останавливается в недоумении перед ухом мула; вся его наука потрясена до оснований,