Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Самым оригинальным и, насколько мне позволено судить, самым плодовитым из математиков XVIII столетия, тем ученым, чьи труды, использованные в оптике и в навигационном искусстве, более всего обращались ко благу человека (а об этом обстоятельстве никогда не следует забывать), был Леонард Эйлер, трепетное благочестие которого известно каждому, а в особенности — мне, так долго имевшему возможность восхищаться им, находясь рядом.

Так что не стоит подымать крик об иллюминизме и мистике. Слова сами по себе ничего не значат — и однако, именно с помощью этих пустяков запугивают дарование и преграждают ему путь к открытиям. Некоторые философы нашего века вздумали рассуждать о причинах, но когда же они, наконец, изволят уразуметь, что в материальном мире причин быть не может и что искать их следует в иной области?

Но если это правило действительно даже в естественных науках, то почему же тогда в науках, относящихся к сверхъестественному, не предадимся мы, без сомнений и колебаний, тем поискам, которые также можно было бы назвать сверхъестественными? И я, г-н граф, с изумлением обнаруживаю в вас предрассудки, которых ваш независимый ум мог бы легко избежать.

Граф. Уверяю вас, дорогой друг: между нами возникло некое недоразумение, как это и случается в большинстве подобного рода споров. Никогда я не думал отрицать, — да сохранит меня от этого Господь! — что религия есть мать наук: теория и опыт согласно провозглашают эту истину. И скипетр науки принадлежит Европе лишь потому, что она стала христианской. Европа достигла столь высокого уровня цивилизации и знания только по той причине, что начала с теологии, что университеты ее были поначалу лишь теологическими школами, что все науки, привитые к божественному стволу, буйным своим ростом обнаружили впоследствии божественную силу. Абсолютная неизбежность этой долгой подготовки европейского гения есть основополагающая истина, от нынешних говорунов совершенно ускользнувшая. Даже Бэкон, которого вы справедливо укололи, ошибался на сей счет так же грубо, как и люди, стоявшие много ниже его. Он бывает просто забавен, когда берется трактовать этот предмет, в особенности же — когда сердится на схоластику и теологию. И должно согласиться: знаменитый муж обнаружил полное непонимание той необходимой подготовки, которую должна была пройти наука, дабы не превратиться в великое зло. Обучите молодых людей физике и химии до того, как привьете им начала религии и нравственности, отправьте к юному народу академиков, прежде чем пошлете туда миссионеров, — и вы увидите, что из этого выйдет.

И это еще не все. Полагаю, можно было бы продемонстрировать и даже строго доказать, что в науке, если не подчиняется она всецело национальным религиозным догматам, присутствует некая тайная сила, стремящаяся принизить и умалить человека, а главное — превратить его в бесполезного или дурного гражданина. Данное утверждение, если его должным образом развить, представит нам ясное и окончательное решение великой проблемы пользы наук; проблемы, которую в середине прошлого века так запутали полузнания и извращенный ум Жан-Жака Руссо. 322 322 Изучение естественных наук, как и все на свете, имеет свою крайность, и мы до нее уже дошли. Подобные науки не являются и не должны являться основной целью разума, и величайшее безрассудство, которое можно совершить, — это подвергнуть себя опасности испытать недостаток в людях ради того только, чтобы стало побольше физиков. «Философ! — Превосходно сказал Сенека. — Прежде чем изучать мир, начни с исследования самого себя* (Сенека. Нравственные письма, LXV). Но слова Боссюэ поражают сильнее, ибо нисходят с большей высоты: «Многообразна суетность человеческая; самыми же дельными почитают себя те, кто тщеславится дарами разума... действительно, они достойны быть отличены от других людей, ибо представляют собой одно из великолепнейших украшений мира, — но как же они бывают порой несносны, ибо, едва почувствовав в себе малейший талант, принимаются терзать наш слух, воображая, будто они вправе во всем выносить окончательное суждение и заставлять других без конца слушать свои речи. О праведность жизни! О постоянство нрава! О умеренность в страстях! Вы — богатые и подлинные украшения разумного существа, так когда же, наконец, научимся мы вас ценить?* (Боссюэ. Проповедь о чести). Почему ученые неизменно оказываются скверными государственными деятелями и вообще людьми неискусными в делах? И, напротив, почему священники (я говорю: священники) представляют собой прирожденных государственных мужей? Иными словами, почему духовенство производит их, при прочих равных условиях, больше, чем все другие сословия? И прежде всего — этих, если можно так выразиться, природных государственных деятелей, которые без всякой подготовки устремляются в гущу дел и добиваются успеха? Таких людей в большом числе использовали Карл V и его сын, (8)и они до сих пор изумляют нас при чтении истории.

Почему самая прекрасная, сильная и могущественная из монархий была в буквальном смысле слова создана епископами так же, как пчелы делают улей (мнение Гиббона)?

Об этом величественном предмете я могу говорить без конца, — но во имя интереса учит она нас самой же христианской религии, и ради чести, которую обязаны мы ей воздать, вспомните, дорогой сенатор, что всего настойчивее учит она нас простосердечию и послушанию. Кто лучше самого Бога знает тот прах, из которого мы созданы? Осмелюсь предположить: то, что должно остаться нам неведомым, важнее для нас, нежели то, что нам следует знать. И если Господь поместил известные предметы за пределами способностей нашего разума, то, без сомнения, лишь потому, что ясно их различать было бы для нас чрезвычайно опасно. От всего сердца принимаю ваше сравнение ума с землей, открытой или же недоступной влиянию неба, — остерегайтесь, однако, извлекать из истинного принципа ложные выводы! Что религия, и даже простое благочестие, есть лучшая школа для человеческого разума, что она располагает его, по мере индивидуальных способностей, ко всякого рода познаниям и выводит на дорогу открытий — все это неопровержимая истина для каждого, кто хотя бы пригубил кубок подлинной философии. Но какой же вывод сделаем мы из этой истины? Что нужно изо всех сил стремиться проникнуть в тайны этой религии? Никоим образом! Позвольте сказать прямо: это — явный софизм. Правильный вывод таков: следует подчинить религии все наши познания; нужно твердо верить, что, молясь, мы познаем; а главное — при занятиях рациональной философией никогда не следует забывать о том, что всякое метафизическое положение, которое не вытекает как бы само собою из какого-нибудь христианского догмата, не является и не может являться ничем иным, кроме как греховной нелепостью. Для практической деятельности этого вполне достаточно — так какое же нам дело до всего остального? Я с величайшим интересом следил за вашими рассуждениями о непостижимом единстве, необходимой предпосылке той заместимости, которая объяснила бы нам все, будь она сама объяснима. Восхищаюсь вашими познаниями и вашим умением сводить их к одной точке — но какое же преимущество дают они вам по сравнению со мной? В эту заместимость я, как и вы, верую твердо, — подобно тому, как и в существование города Пекина верю я так же, как и возвратившийся оттуда миссионер, с которым мы на днях обедали. Если же вы проникнете в основание этого догмата рассудком, то утратите заслугу веры — и не просто без какой-либо для себя выгоды, но даже с величайшей опасностью, ибо вы в таком случае не сможете ручаться за свой разум. Вспомните, что мы недавно прочли в одном сочинении Сен-Мартена: «неосторожный химик рискует впасть в обожествление своего произведения». И это не пустые слова: разве не говорил Мальбранш, что «ложная вера в действенность вторичных причин способна привести к идолопоклонству»? Здесь та же мысль. Недавно потеряли мы общего друга, выдающегося по своей учености и святости жизни, и вы отлично знаете, что когда проводил он — для одного лишь себя — некоторые химические опыты, то всегда сопровождал их священными мерами предосторожности. Говорят, что пневматическая химия возникла в нашу эпоху, однако, всегда существовала и будет существовать химия слишком пневматическая. Невежды смеются над такого рода вещами, ибо ничего в них не смыслят — и тем лучше для них. Чем больше разум познает, тем тяжелее может быть его вина. С каким простодушно-глупым изумлением рассуждаем мы нередко о нелепости идолопоклонства, но, уверяю вас, если бы мы обладали теми познаниями, которые сбили с пути истинного первых идолопоклонников, то всех нас постигла бы та же участь, — во всяком случае, Господу было бы нелегко избрать для себя по «двенадцать тысяч человек из каждого колена». В своих рассуждениях мы всякий раз принимаем банальную гипотезу, будто человек постепенно восходил от варварства к цивилизации, — это любимая греза, коренное заблуждение или, как говорят схоластики, proton pseudos (9)нашего века. Но если бы философы злосчастного этого столетия, — до сих пор, несмотря на полученные ими грозные уроки, упорствующие в своих заблуждениях — обладали при всей уже обнаруженной ими испорченности еще и некоторыми познаниями первых людей, тогда... горе нашему мирозданию! Они бы навлекли на человечество какую-то громадную, неслыханную катастрофу. Полюбуйтесь только, что они уже натворили и на что нас обрекли — и это при всем их глубочайшем тупоумии и полном невежестве в науках духовных!