Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Но поднимемся еще выше. Если бы процитированный мною надменный слепец вместо того, чтобы читать Лукреция, полученного им в тринадцатилетнем возрасте

из рук убийцы-отца, 14прочел жития святых, то у него могли бы возникнуть некоторые верные идеи относительно пути, коего следует держаться, чтобы открыть истинную причину притяжения. Тогда бы он узнал, что среди неопровержимых чудес, совершенных этими праведниками или свершившихся над ними; чудес, достоверность которых не в силах поколебать даже самый дерзкий скептицизм, наиболее многочисленными и бесспорными являются те чудеса, которые заключались в исторжении из области материального бытия. Прочитайте, например, жития и описания канонизации св. Франциска Ксаверия, св. Филиппа Нерийского, св. Терезы и т. д. 15— и вы увидите, есть ли здесь какая-либо почва для сомнений. Неужели станете вы оспаривать то, что рассказывала сама же святая, чьи талант и искренность равнялись святости! Кажется, будто слышишь голос ап. Павла, повествующего о дарах первоначальной церкви и предписывающего правила для того, чтобы явить эти дары ко благу и пользе, — и все это с простотой, спокойствием и невозмутимостью, в тысячу раз более убедительными, чем самые торжественные клятвы.

Молодым людям, в особенности — прилежно занимающимся науками, а еще более — тем, кому посчастливилось избегнуть известных опасностей, в высшей степени свойственно видеть сны, где они воспаряют ввысь и движутся по собственной воле. А один человек большого ума и превосходного характера, которого я некогда часто видел, но больше не увижу, рассказывал мне однажды, что в молодости подобные сновидения посещали его столь часто, что он даже начал сомневаться: а является ли тяжесть естественной для человека вообще? Что до меня, то могу вас уверить: иллюзия бывала порой такой убедительной, что вполне от нее избавиться мог я только через несколько секунд после пробуждения.

Но во всем этом есть нечто еще более чудесное. Когда божественный творец нашей религии совершил все, что должен был совершить на земле после своей смерти; когда сделал он ученикам своим три дара, которые не отнимет у них уже никогда: разумение,' призвание 11и постоянство, шкогда все исполнилось в новом смысле слова, — тогда, в присутствии учеников, только что вкушавших с ним пищу и прикасавшихся к нему, Богочеловек перестал иметь вес и исчез в облаках.

Отсюда, конечно, очень далеко до гравитационных атомов, и все же другого способа познать или хотя бы прийти к догадкам о том, что такое притяжение, не существует.

При этих словах из угла гостиной вдруг раздался хохот, всех нас смутивший. Вы, должно быть, подумаете, что командор разгневался, — отнюдь нет; он умолк, но на лице его увидели мы выражение глубокой печали, смешанной с ужасом. Не могу вам передать, каким необыкновенным и загадочным оно мне тогда показалось. Хохотун — чье имя вы, без сомнения, угадаете сами — счел своим долгом обратиться к командору с извинениями. Они были принесены и приняты от всего сердца. Вечер окончился довольно мирно.

А ночью, когда четыре занавески отделили меня двойной линией от людей, света и забот, вся эта речь снова пришла мне на ум. «Что же дурного, — говорил я себе, —

1Лк. 24, 45.

" Мк. 16, 15, 16. ,пМф. 28, 20.

если этот достойный муж полагает, будто состояние святости и порывы пылкого благочестия способны приостановить действие закона притяжения по отношению к человеку и что отсюда можно сделать обоснованные заключения касательно природы этого закона? Бесспорно, нет ничего более невинного».

Но тут я вспомнил кое-кого из моих знакомых, которые, как мне представлялось, пришли тем же путем к совершенно иным результатам. Ради них-то и было изобретено слово иллюминат, вечно толкуемое в дурном смысле. Несомненно, есть нечто истинное в том всеобщем движении души, которое осуждает и этих особ, и их учения; и я в самом деле знал по собственному опыту, что у многих из них нравственный облик весьма двусмысленный, честность — довольно сомнительна, замечательны же они прежде всего своей более или менее явной ненавистью к церковной иерархии. Так что же мне обо всем этом думать? С этими сомнениями я и уснул, и вот сегодня, в вашем обществе, я встретил их снова. И теперь я остановился в нерешительности между изложенными вами системами. Одна из них, как мне кажется, лишает человека величайших преимуществ, но позволяет, по крайней мере, спокойно спать, — другая же распаляет сердце, а ум побуждает к самым возвышенным и многообещающим попыткам, однако здравому смыслу и чему-то еще более важному есть перед чем трепетать. Так нельзя ли найти здесь твердое правило, которое вернуло бы мне покой и позволило прийти хоть к какому-то решению?

Граф. Дражайший кавалер, вы похожи на человека, который окунулся в воду и просит пить. Искомое правило существует: оно прикасается к вам, оно обнимает вас, оно — повсюду. В нескольких словах я докажу вам, что без этого правила человек не может твердо и уверенно шествовать вперед, пребывая на равном расстоянии от иллюминизма и скептицизма, а для этого...

Сенатор. Мы вас послушаем в другой раз.

Граф. Ах! как же, вы ведь член ареопага, г-н сенатор! Ну хорошо, сегодня мы не станем об этом говорить. Вы же, г-н кавалер, примите мои поздравления и благодарность за очаровательную апологию предрассудка. По мере того как продолжалась ваша речь, я замечал, как исчезают эти отвратительные черты, эти длинные уши, которыми его неизменно украшает живопись, — а когда вы кончили, суеверие показалось мне чуть ли не хорошенькой женщиной. Придет время, вы достигнете нашего возраста — увы! мы вас тогда не услышим! — но вас будут слушать другие, им и передадите вы образ мыслей, унаследованный от нас. Ведь именно мы, если вам угодно, были первыми, кто взрыхлил эту плодородную почву. К тому же, господа, мы собираемся не для споров, а для обсуждения. И этот стол, пусть и нет на нем ничего, кроме чая и книг, также есть посредник дружбы, как гласит поговорка, которую недавно припомнил наш друг. А потому не будем больше спорить. Хочу лишь поделиться с вами одной идеей, которая, на мой взгляд, могла бы стать для нас чем-то вроде мирного договора. Мне всегда казалось, что и в самой глубокомысленной метафизике применимо правило ложного положения, подобное тому, что существовало некогда в математике. Именно в этом ключе и рассматриваю я все мнения, удаляющиеся от ясно выраженного в откровении, — мнения, которые используются для того, чтобы более или менее правдоподобно истолковать ту или иную сторону самого откровения. Возьмем, к примеру, теорию предсуществования души, которой пользовались для объяснения первородного греха. С первого же взгляда становятся очевидными все возможные доводы против последовательного сотворения душ и та польза, которую можно извлечь из идеи об их предсуществовании для разрешения множества самых важных вопросов. И тем не менее я категорически заявляю, что не намерен принимать данную систему в качестве истины, но говорю так (в этом и заключается мое правило ложного положения): если даже я, жалкий смертный, сумел отыскать вполне удовлетворительное и свободное от нелепостей решение затруднительной проблемы, то как же мне сомневаться в том, что, будь моя система неверна, существует другое, неизвестное мне решение, в познании какового Господь счел за благо нашей любознательности отказать? То же самое могу я сказать и об остроумной гипотезе знаменитого Лейбница относительно преступления Секста Тарквиния, (12)столь проницательно и тонко развернутой в Теодицее: так же мыслю я и о сотне других систем — в том числе и о вашей, почтенный друг. Пусть только не рассматривают их как строго и окончательно доказанные, пусть предлагают эти системы единственно для того, чтобы успокоить наш пытливый разум, а главное — да не увлекут они нас к гордыне и пренебрежению авторитетом, — и тогда, как мне кажется, перед подобными мерами предосторожности должна будет умолкнуть всякая критика. В самом деле, во всех науках человек продвигается на ощупь, словно в потемках, — так неужели метафизика, самая темная из всех, станет исключением? Как бы то ни было, я не устану повторять: стоит лишь нам сверх меры предаться изысканиям в области потустороннего, и мы тотчас замечаем в себе некое беспокойство и волнение, в высшей степени небезопасные для нашей веры и послушания. Не кажется ли вам, что мы уже слишком долго витаем в облаках? И неужели стали мы от этого лучше? — что-то не верится. Пора бы нам, господа, спуститься на землю! Признаюсь: мне больше по душе идеи практические, опирающиеся на опыт, в особенности же поразительные соответствия между догматами христианства и теми универсальными учениями, которые род людской исповедовал всегда и везде, — учениями, человеческие корни которых указать, однако, совершенно невозможно. И вот теперь, после того как мы во весь дух пронеслись по заоблачным сферам метафизики, я хочу предложить вам нечто менее возвышенное: поговорим, например, об отпущении грехов (индульгенциях, indulgences).