Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Сенатор. Переход довольно резкий.

Граф. И что же вы называете резким, дорогой друг? Подобный переход ни резким, ни плавным не будет, ибо его здесь нет вообще. Ведь путь наш мы ни на мгновение не покидали и сейчас отнюдь не меняем тему разговора. Разве не исследовали мы в целом великий вопрос о земных страданиях праведников и разве не убедились яснейшим образом, что все возражения, опирающиеся на эту мнимую несправедливость, были явными софизмами? И это, первое, разыскание привело нас к проблеме заместимости, великой тайне вселенной. Я отнюдь не отказался, г-н сенатор, задержаться рядом с вами на мгновение на краю этой пропасти, куда бросили вы проницательный свой взгляд. И пусть вы ничего не увидели, вас, по крайней мере, не упрекнут в том, что вы плохо смотрели. Но, испытывая свои силы на подобном глубочайшем предмете, мы не допускали и мысли, будто эта тайна, которая объясняет все, сама нуждается в объяснении. Это — простой и бесспорный факт, это — убеждение, столь же естественное для человека, как зрение или дыхание; убеждение, проливающее самый ясный свет на пути Промысла в управлении моральным миром.

А сейчас я хочу представить вам этот универсальный догмат в том именно пункте учения церкви, который вызвал столько шума в XVI веке и стал первым поводом для одного из величайших преступлений, когда-либо совершенных человеком против Бога. Между тем не найдется такого протестанта-отца семейства, который бы сам не прибегал к отпущению грехов и не прощал заслужившего наказание ребенка по ходатайству и ради заслуг другого, быть довольным которым у отца имелись основания. Нет такого протестантского государя, который, то ли назначая на должность, то ли откладывая или смягчая наказание, не подписал бы за свою жизнь пятьдесят индульгенций, — и все ради заслуг отцов, братьев, сыновей, родственников или предков. Этот принцип настолько универсален и естественен, что проявляется даже в самых незначительных актах человеческого правосудия. Тысячу раз смеялись вы над дурацкими весами, которые вручил своему Юпитеру Гомер, — вероятно, для того, чтобы выставить его в нелепом виде. Христианство же указует нам на весы совершенно иного рода. На одной их чаше — все грехи, на другой — все возмещения; по эту сторону — все добрые дела праведников, вся кровь мучеников, все жертвы и слезы невинности; они непрестанно накапливаются ради того, чтобы уравновесить зло, которое от начала мира изливает заразные свои потоки в другую чашу весов. В конце концов чаша спасения восторжествует, и стоит лишь человеку пожелать — и он ускорит это великое свершение, в ожидании коего «вся тварь совокупно стенает». 328 328 Рим. 8, 22. При этом люди вправе уповать не только на собственные заслуги: и чужие удовлетворения могут быть им зачтены приговором предвечного правосудия — лишь бы только человек искренне того возжелал и сделался достойным подобной заместимости. Наши отпавшие братья оспаривают этот принцип — как будто искупление, перед которым они, как и мы, благоговеют, не было великим отпущением грехов, дарованным роду человеческому ради бесконечных заслуг бесконечной невинности, по собственной воле принесшей себя в жертву во имя человека! И здесь обратите внимание на одно важное обстоятельство: человек — сын истины; он создан для истины стсуль совершенным образом, что даже обмануть его можно только с помощью самой же истины, искаженной или ложно истолкованной. Они говорили: «Богочеловек уже заплатил за нас, следовательно, мы не нуждаемся в иных заслугах», а надо было сказать: «Следовательно, заслуги невинного могут послужить грешному». И подобно тому как искупление есть лишь великое отпущение грехов, так и отпущение грехов, в свою очередь, есть лишь сокращенное искупление. Разница здесь, конечно, огромна, но принцип — один, и потому аналогия является неопровержимой. И разве общее искупление грехов не бесплодно для того, кто не желает им воспользоваться, кто вследствие злоупотребления своей свободой обращает в ничто его действенность и силу по отношению к самому себе? Но ведь так

же обстоит дело и с частной заместимостью. И мне кажется, что заблуждение потрудилось заблаговременно взять меры предосторожности, дабы защититься от этой очевидной аналогии, — потому-то и оспаривало оно заслугу личных добрых дел. Но устрашающее величие и сила человека таковы, что он способен противиться Богу и отвергать его милость — и сам всевышний Владыка обращается с человеком с почтением. 329 329 Cum magna reverentia (Sap. 12, 18). Действуя ради человека, Господь действует лишь вместе с человеком: он не принуждает его волю (само это выражение бессмысленно); воля должна дать согласие; через смиренное и мужественное содействие должен человек усвоить это возмещение — иначе оно останется для него чуждым и бессильным. «Человек должен молиться так, будто сам по себе он ничего не может, но действовать так, будто может он все». 330 330 'Et sane aequum est ut alienam a purgatorio animam liberaturus, prius ab inferno liberet suam (Письмо ев. Франциска Ксаверия св. Игнатию, Гоа, 21 октября 1542 г. Inter epistolae sancti Francisci Xaverii a Tursellino et Possevino latine versas. Wratislaviae, 1734, in 12°, p. 16). Ничто не даруется человеку иначе, как в воздаяние собственных его усилий — удостоится ли он подобного дара сам или обратит в свою пользу добрые дела другого.

Вы видите, господа, как тесно всякий догмат христианства связан с основными законами духовного мира; столь же важно иметь в виду, что нет среди этих законов такого, который не содействовал бы нравственному очищению и возвышению человека.

И сколь великолепное зрелище являет нам этот громадный град духов, эти три порядка бытия, пребывающие в вечной и нерасторжимой связи! Мир сражающийся подает руку помощи миру страждущему, сам же хватает десницу, простертую к нему из мира торжествующего. Подобно целебным водам, переливаются из одного мира в другой благодарственные молебны, возмещения, молитвы, помощь, вдохновение, вера, надежда, любовь. Здесь нет ничего обособленного, и духи, словно соединенные в один пучок намагниченные пластинки, пользуются чужими силами так же, как и своими собственными.

А сколь прекрасен закон, поставивший для всякого прощения грехов, или вторичного искупления, два непременных условия: избыток заслуг на одной стороне, добрые дела и чистая совесть — на другой! Без похвальных деяний, без состояния благодати не бывает отпущения грехов ради заслуг невинности. Какое благородное соревнование во имя добродетели! Какой урок и одновременно какое ободрение для грешника!

«Вы печалитесь о братьях своих, страждущих в ином мире, и есть у вас святое желание облегчить их муки, — говорил когда-то новообращенным апостол Индии, — но прежде помыслите о самих себе: ведь Бог не внемлет тем, кто приходит к нему с нечистой совестью. А потому, прежде чем браться за избавление чужих душ от мук чистилища, спасите собственные души от мук ада». 1