Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

12. (Стр. 530. «Атомы эти были устроены наподобие клеток, причем длина их решеток в несколько миллионов раз превосходила ширину»)

«Это превышение длины над шириной должно выражаться числом 10, возведенным, по крайней мере, в 27-ю степень. Что касается толщины, то она остается неизменной, по величине же своей меньше дюйма в 1013 раз».

Вот так! ни больше, ни меньше: все исчислено точно.

13. (Стр. 531. «...вся древность единогласно признавала в птицах нечто божественное»)

Аристофан намекает на это предание в своей комедии «Птицы»:

Ουτος δέ (ερως) χάει πτερόεντι μιγεις νυχίω κατά

τάρταρον εύρύν

Ένεόττευσε γένος ήμέτερον, και πρώτον άνήγαγεν ές φως.

Πρότερον δ’ ουκ ήν γένος αθανάτων...

Ille vero alatus mistus chao et caliginoso,

in tartaro ingente,

Edidit nostrum genus, et primum eduxit in lucem:

Neque enim deorum genus ante erat...

(Aristophani Aves, V, 669, 702).

14. (Cmp. 532. «...вместо того, чтобы читать Лукреция, полученного им в 13-летнем возрасте из рук убийцы-отца...»)

Там же, с. 23. Автор называет Лукреция «своим учителем» в философии. Он не сомневается, что нашел решение «величайшей задачи, когда-либо стоявшей перед физиками, и которую большинство из них рассматривало либо как принципиально неразрешимую, либо как недоступную для человеческого ума» (с. 244). И однако, он остерегается предаваться гордыне: «Ему повезло не больше, чем другим людям, приведенным в пору учения к доброму источнику и черпавшим из него» (с. 150). А чтобы оказать честь учителю, он, сообщая о смерти одного своего друга-шотландца, произносит такие слова: «Бедняга ушел Quo non nata jacent» (с. 290).

Ну что ж, по крайней мере, достоинство ясности у него уже никто не оспорит.

15. (Стр. 532. «Прочитайте, например, жития и описания канонизации св. Франциска Ксаверия, св. Филиппа Нерийского, шсв. Терезы и т. д »)

Я счел своим долгом отыскать и поместить здесь отрывок, в котором св. Тереза описывает это сверхъестественное состояние:

«Этому восторгу, — говорит она, — почти никогда невозможно сопротивляться... Часто он приходит, когда мы о нем и не думаем... и бывает столь мощным и стремительным, что мы видим и чувствуем, как в одно мгновение исчезает облако, за которым божественный орел скрывался от нас в тени своих крыл... Порою я пыталась ему противиться, но затем чувствовала себя такой слабой и измученной, как будто все мое тело было разбито... Это походило на поединок с великаном... А иногда я была совершенно неспособна сопротивляться столь неистовому порыву: я чувствовала, как он уносит куда-то мою душу, разум, а затем и все тело, так что оно уже не касается земли. Эти удивительные вещи произошли со мною однажды, когда, приготовившись к причащению, стояла я, коленопреклоненная, посреди остальных монахинь. Воспользовавшись правом настоятельницы, я запретила сестрам об этом говорить. А в другой раз и т. д.» (Жизнь и деяния святой Терезы, описанные ею самою по велению начальников. Перевод Арно д’Андильи. Париж, 1680, in fol., гл. XX, с. 1-4). См. также: «Жития святых» Батлера, пер. с английского, 12 т., in 8°; Житие святого Фомы, т. II, с. 572; Житие святого Филиппа Нерийского, т. IV, примеч. Д, с. 541; Житие святого Франциска Ксаверия, соч. о. Бугура, in 12°, т. II, с. 572; Prediche di Francesco Masotti, délia compagnia di Gesu. Venezia, 1769, p. 330, etc., etc. l30)

Кавалер. Хотя вы, дорогой граф, и не большой охотник до заоблачных путешествий, я все же снова хотел бы перенести вас на эти высоты. Недавно вы прервали мою речь, сравнив меня с человеком, который стоит по горло в воде и просит пить. Честное слово, хорошо сказано, и однако ваша эпиграмма оставила в силе все мои сомнения. Мне кажется, что современный человек задыхается в кругу прежних человеческих способностей. Ему тесно, он стремится перешагнуть через них, он волнуется и мечется, словно орел, негодующий против железных решеток своей клетки. Посмотрите только, на что дерзает человек в области наук естественных! Взгляните и на тот новый союз, в который заставил он вступить физические теории и механические искусства, — последние порождают новые чудеса, и человек с успехом ставит их на службу наукам! И вы полагаете, что это общее направление века не распространится вплоть до вопросов бытия духовного? Так почему же не позволить духу времени испытать свои силы и на этом, самом важном для человека, поприще, — при условии, что он сумеет удержаться в пределах мудрой и благочестивой умеренности?

Граф. Во-первых, г-н кавалер, я, пожалуй, не выкажу чрезмерной строгости, если потребую, чтобы разум человеческий, свободный во всех областях за исключением одной-единственной, именно в ней и воспретил самому себе всякие дерзкие изыскания. Во-вторых, упомянутая вами мудрая умеренность, столь восхитительная в теории, на практике оказывается невозможной, — по крайней мере, это такая редкость, что ее позволено счесть невозможной. Вы, надеюсь, согласитесь, что если какое-то исследование не является абсолютно необходимым, но зато способно породить неисчислимые несчастья, то наш прямой долг — от него воздержаться. Именно по этой причине мне всегда были подозрительны и даже, признаюсь вам, ненавистны все духовные взлеты и парения иллюминатов; мне в тысячу раз ближе...

Сенатор. Да у вас решительно какой-то страх перед иллюминатами, дорогой друг! Но ведь и я, в свою очередь, полагаю, что не буду чрезмерно строг, если покорнейше вас попрошу оказать нам величайшую любезность: дать определения словам и растолковать, наконец, что же это такое — иллюминат, дабы стало ясно, о ком и о чем идет у нас речь, — всякому обсуждению это только пойдет на пользу. Ведь иллюминатами называют и тех злокозненных особ, которые в наши дни осмелились задумать и даже образовать в Германии преступное сообщество с ужасной целью — истребить в Европе христианство и законную власть. Точно так же именуют и добродетельных учеников Сен-Мартена, которые не просто исповедуют христианство, но желают подняться до самых величественных высот в постижении этого божественного учения. И вы согласитесь, господа, что никогда еще людям не случалось доходить до подобной путаницы в понятиях и словах. Готов признаться: я не могу хладнокровно слушать, как бестолковые особы обоего пола, чуть только прозвучит хоть какое-то недоступное

их пониманию слово, тотчас подымают в обществе крик об иллюминизме, — и делают это с легкомыслием и невежеством, от которых даже самое испытанное терпение может лопнуть. Но вы, дорогой друг, вы, католик, величайший поборник принципа авторитета, скажите мне откровенно: неужели, читая Писание, вы не находите в нем множество мест, которые смущают ваш разум, побуждая его предаться опытам осмотрительной экзегезы? Не вам ли в числе прочих было сказано: «исследуйте Писания»? И скажите мне по совести, вполне ли вы постигаете первую главу книги Бытия? Ясен ли вам Апокалипсис или Песнь Песней? А разве Екклесиаст не вызывает у вас никаких затруднений? И, читая в книге Бытия, что когда прародители наши обнаружили наготу свою, Господь сделал им одежды кожаные, неужели вы разумеете эти слова буквально и полагаете, будто Всемогущий принялся убивать животных, сдирать с них кожу, дубить ее, наконец, сотворил иголку с ниткой, дабы завершить изготовление этих новых туник? Верите ли вы, что грешники Вавилона и в самом деле ради успокоения духа начали возводить башню, флюгер которой достиг до Луны, — я еще не все говорю, как вы понимаете. А когда звезды падут на Землю, не будет ли вам затруднительно определить, в каком именно месте? Но — раз уж речь зашла о небе и звездах — что скажете вы о той манере, в которой слово «небо» часто используется авторами священных книг? Когда читаете вы о том, что Бог создал небо и землю; что небо — для него, землю же отдал он сынам человеческим; что Спаситель вознесся на небеса или сошел в ад и т. д., — как понимаете вы эти выражения? А когда вы читаете, что Сын сидит одесную Отца; и что св. Стефан, умирая, видел его в таком