Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Отец семейства отправился на войну; две его дочери ночуют в одной комнате. Погода стоит прескверная, на дворе холодно; сестры беседуют о лишениях и опасностях, подстерегающих отца.

«Быть может, — говорит одна, — он сейчас на биваке; быть может, он ночует на сырой земле, нет у него огня, и нечем ему укрыться, и, кто знает, не это ли самое мгновение выбрал враг, чтобы... ах!» Тут она вскакивает с постели и в одной рубашке подбегает к столу, достает портрет отца, прячет его под подушкой и прижимается челом к драгоценному сокровищу. «Милый папенька! Я буду тебя охранять. — Бедная моя сестрица, да у вас, кажется, голова пошла кругом! — говорит ей другая. — Неужто вы и в самом деле верите, будто, если простудитесь, спасете нашего отца, и что он будет в большей безопасности, если ваша голова припадет к его изображению? Смотрите, не поломайте портрет — и вообще, ложитесь-ка лучше спать».

Без сомнения, она права, и все, что она говорит, справедливо. Но если бы вам, глубокомысленные философы, предстояло жениться на одной из этих сестер, скажите, которую бы вы избрали — ту, что рассуждает логично, или суеверную?

Но возвращаюсь к нашему предмету. Предрассудок, как мне кажется, есть передовое укрепление религии, которое ни в коем случае не следует разрушать, — ибо что же хорошего, если неприятель сможет беспрепятственно приблизиться к главной крепостной стене, измерить ее высоту и приставить к ней лестницы? Вы скажете: «А злоупотребления?» Но, во-первых, не кажется ли вам, что всякому злоупотреблению божественным предметом полагается естественный предел самим же этим предметом и что неудобства от возможных злоупотреблений никогда не сравнятся с опасностями, которые непременно возникнут, если поколебать самое веру? Впрочем, развивая прежнее сравнение, замечу: если передовое укрепление возводится слишком уж далеко впереди, то оно также станет огромным злоупотреблением, ибо окажется полезным лишь для противника, который воспользуется им для прикрытия и станет оттуда бить по нашим главным позициям, — так что же? неужели по этой причине вообще не стоит возводить подобных форпостов? Дайте только волю этому страху перед злоупотреблениями — и никто уже не рискнет пошевелить и пальцем.

Бывают, однако злоупотребления нелепые и злоупотребления преступные — вот это меня сейчас и занимает. И собственным умом я здесь не в силах разобраться. Я встречал людей, погруженных в те самые странные идеи, о которых вы только что говорили; людей, порядочнее и любезнее которых не найти. Расскажу по этому поводу одну маленькую историю — она вас наверняка позабавит. Вам известно, с кем и в каком уединенном уголке проводил я зиму 1806 года. Отрадой и украшением нашего общества был один из ваших, г-н граф, старинных друзей. Я говорю о старом командоре де М*, с которым вы часто встречались в Лионе; недавно он окончил свой долгий и праведный жизненный путь. Ему уже перевалило за семьдесят, когда мы увидели, как он в первый раз в жизни разгневался. Дело в том, что среди книг, присылаемых нам из соседнего города, дабы занять наши долгие вечера, обнаружилось однажды посмертное сочинение не помню уже какого безумца из Женевы. Большую часть жизни провел он в поисках механической причины тяготения, и вот, льстя себя мыслью, что причина эта им, наконец, обнаружена, сей муж скромно восклицал: эврика, — чрезвычайно, впрочем, удивляясь «обескураживающе холодному приему, который был оказан его системе». 324 324 См. с. 307 упомянутой книги (Женева, 1805, in 8 е ). Умирая, он поручил своим душеприказчикам опубликовать ради блага и пользы человечества это изумительное открытие, к коему присовокупил несколько совершенно несносных метафизических отрывков. Воля его, как вы догадываетесь, была в точности исполнена, и эта самая книга, оказавшись в руках командора, и привела последнего в презабавнейшую ярость.

«Скромный автор данного сочинения, — рассказывал нам командор, — открыл, что причина тяготения должна обретаться где-то вне мира, ибо внутри вселенной нет устройства, способного произвести то, что мы наблюдаем. Вы, должно быть, спросите: “А что же это такое — область вне мира?" Автор не сообщает, и нам остается думать, что это где-то очень и очень далеко. Как бы то ни было, в этом краю, за пределами мира, обнаружился однажды достаточный запас атомов (непонятно, ни каким образом, ни почему — ведь автор и его собратья обходятся без какого-либо представления о начале). Атомы эти были устроены наподобие клеток, причем длина их решеток в несколько миллионов раз превосходила ширину. 12Подобные атомы автор именует внемировыми, по месту их происхождения, или гравитационными — по их предназначению.

И вот в один прекрасный день Господь Бог набрал этих атомов столько, сколько смог удержать в руках, и что есть силы швырнул в нашу сферу, — вот потому-то мир и вращается.

Следует, однако, хорошенько заметить: подобное метание атомов было произведено один раз и навсегда,' ибо с тех пор не было примера, чтобы Господь лично вмешивался в действие законов гравитации.

Вот до чего мы дошли! Вот что нам теперь рассказывают! Ибо тем, кто способен все выслушать, можно без страха говорить все что угодно! И как читатели, напоминаем мы сейчас тех нечистых животных, которые могут существовать лишь в грязи. Мы пренебрегаем всем, что поучало и восхищало наших предков, и для нас теперь сгодится любая книга — лишь бы только она была достаточно скверной!»

Вплоть до этого места все присутствующие еще могли соглашаться со славным стариком, но мы были просто изумлены, когда он добавил следующее: «Не случалось ли вам обращать внимание на то, что, при всех бесчисленных рассуждениях (появившихся в особенности в эпоху воздушных шаров) о полете птиц и о сделанных в разное время тяжеловесным родом человеческим попытках подражать этому чудесному механизму, ни одному философу так и не пришло на ум спросить самого себя: а не могут ли птицы дать повод к некото- 325 325 Собственное выражение автора.

рым небезынтересным мыслям о сущности притяжения? Между тем, если бы люди вспомнили, что вся древность единогласно признавала в птицах нечто божественное, 13что она вопрошала птиц о будущем; что, по одному загадочному преданию, их считали более древними, чем сами боги\ что древность посвящала определенных птиц главнейшим божествам; что египетские жрецы, по сообщению Климента Александрийского, 00в период предписанных культом очищений употребляли в пищу только плоть пернатых, ибо птицы — самые легкие из животных, 326 326 Если цитата точна (чего я сейчас не могу проверить), то излишне указывать, что данное выражение следует разуметь в обычном смысле: легкое мясо. — Прим. изд. 327 327 Цитаты по памяти редко бывают вполне точными. Платон в соответствующем месте вовсе не говорит, что «птица (и только она одна) есть самый любезный из даров*. Он пишет, что «самыми божественными дарами (θειότατα δώρα) являются птицы и те изображения, которые художник может выполнить за один день* (Platonis Leges, lib. XII, Орр., t. IX, р. 206). Последнее замечание следует причислить к тем случаям, когда величайшему философу древности было угодно (по непонятным для нас причинам) становиться загадочным и даже странным. — Прим. изд. что, как говорит в своих «Законах» Платон, птица — самый любезный богам дар\ 11если бы люди, кроме того, приняли к сведению множество сверхъестественных происшествий, к которым были причастны птицы, и прежде всего, особенную честь, которую воздавали голубям, — то я уверен: им пришлось бы усомниться в том, что общий закон притяжения действует на птиц в той же мере, что и на остальную материю, грубую или органическую.