Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Однако не способна ли эта теория пролить свет и на непостижимую тайну наказания сыновей за преступления отцов? Ничто так поначалу не возмущает наш разум, как передающееся по наследству проклятие — но почему должно быть иначе, если точно так же обстоит дело и с благословением? И заметьте: подобные идеи заключены не в одной лишь Библии, как это часто воображают. Эта благотворная или роковая наследственность известна всем странам и всем эпохам; она принадлежит язычеству в той же мере, что иудаизму и христианству, ее можно обнаружить у теологов, философов и поэтов, в церкви и театре.

Доводы рассудка против этой теории напоминают аргументы Зенона (3)против движения. Мы не знаем, чем на них ответить — но мы движемся. Согласно рассудку, семья состоит из отдельных лиц, не имеющих между собою ничего общего, но инстинкт и всеобщее убеждение говорят нам, что всякая семья есть единое целое. Особенно ярко сверкает это единство в семействах царственных: меняются имя и лицо суверена, но он по-прежнему, как говорят в Испании, я, король. А у вас, французов, г-н кавалер, есть две превосходные максимы, может быть еще более справедливые, чем о них думают. Одна — из права гражданского: мертвый хватает живого; другая касается права государственного: король не умирает. А значит, при суждении о нем, никогда не следует делить его даже мысленно.

Порой мы изумляемся, видя, как невинный монарх находит плачевную гибель в одной из политических катастроф, столь обыкновенных в нашем мире. Вы, конечно, не подумаете, будто я желаю заглушить в сердцах чувство сострадания, и вы сами знаете, какие муки недавние злодеяния принесли моему собственному сердцу, — и все же, если рассуждать строго по разуму, как это следует понимать? Есть преступления, которые совершаются вполне и ясно обнаруживают свой характер лишь по прошествии очень долгого времени; есть и другие, состоящие из множества проступков, в отдельности более или менее простительных, — но повторение превращает их в конце концов в деяния преступные. Очевидно, что в подобных случаях наказание не может предшествовать окончательному совершению преступления.

Но даже при мгновенно совершающихся преступлениях кары откладываются и должны откладываться. И это еще один из тех многочисленных случаев, когда правосудие человеческое помогает нам истолковать то правосудие, для которого оно есть лишь образ и порождение.

Оплошность, легкомыслие, нарушение какого-нибудь полицейского предписания могут быть пресечены на месте, если же речь идет о преступлении в собственном смысле слова, виновник никогда не наказывается в то самое мгновение, когда становится таковым. По мусульманским законам власть карает (и даже смертью) признанного ею виновным человека в тот самый момент и на том же месте, где его схватят. Такое мгновенное приведение приговора в исполнение — а у него не было недостатка в бездумных поклонниках — есть, однако, одно из свидетельств морального вырождения этих народов и тяготеющего над ними проклятия. Наш порядок совсем иной: человек должен защищаться; необходимо, чтобы он подумал о своей совести и позаботился о своих делах; для наказания нужны материальные приготовления и, наконец, чтобы доставить его к месту казни, которое строго определено, требуется известное время. Эшафот есть алтарь, а значит, устанавливать его и перемещать вправе лишь власть, и все эти задержки и промедления, достойные уважения даже в своих крайностях, — и также не испытывавшие недостатка в слепых хулителях — являются не менее убедительным доказательством нашего превосходства.

И если случится так, что во время неизбежной паузы между преступлением и наказанием верховная власть переменит имя, то какое до этого дело правосудию? — оно должно следовать своим обычным ходом. Но даже если отвлечься от единства, которое я сейчас рассматривал, то и с чисто человеческой точки зрения нет ничего более справедливого: ибо ни один природный наследник не может избавиться от необходимости выплачивать долги предков, — разве что он вполне отречется от своих прав. Верховная власть ответственна за все действия верховной власти; любые долги, договоры, злодеяния ее

обязывают. И если сегодня она безрассудно бросает в почву злое семя, естественное прорастание которого приведет через сто лет к катастрофе, то этот удар по справедливости поразит корону через сто лет, и чтобы его избежать, нужно от короны отказаться. А значит, виновным или невинным является всякий раз не этот король, а король как таковой. Не помню точно где (кажется, в «Горгии») произнес Платон страшные слова, о которых я едва осмеливаюсь задуматься, 303 303 Προστάτης πόλεως ούδ’ εις ποτέ αδίκως άπόλοιτο ύπ’αύτής τής πόλεως ής προστατεί (Platonis Gorgias, Ορρ., edit. Biponti, t. VI, p. 156). но если истолковать его утверждение в предложенном мною сейчас смысле, оно оказывается вполне справедливым. Целые столетия могут пройти между похвальным поступком и вознаграждением, равно как между злодеянием и карой. Король может родиться, но умереть он способен только раз: он живет столько, сколько существует королевская власть. И если он согрешает, с ним поступают по мере и весу его деяния: его увещевают, ему грозят, его смиряют, отстраняют от власти, заточают, судят или приносят в жертву.

Исследовав человека, обратимся к тому, что есть в нем самого чудесного, — к слову, и здесь мы опять обнаружим ту же загадку: необъяснимый раскол и стремление к единству, столь же непостижимому. Две величайшие эпохи в истории духовного мира — это, без сомнения, эпоха вавилонского столпотворения, когда языки разделились, и Троицын день, когда они предприняли необыкновенное усилие к воссоединению. Попутно можно сделать следующее замечание: два самых уди-

вительных и чудесных деяния, о которых упоминается в человеческой истории, являются в то же время самыми достоверными фактами, которые только нам известны. И чтобы оспаривать их достоверность, нужно разом лишиться и рассудка, и добросовестности.

Таким образом, все разделенное жаждет воссоединения. И люди, увлекаемые этим стремлением, непрестанно свидетельствуют о нем тысячей разных способов. Они, например, пожелали, чтобы слово союз (union) означало любовь (tendresse), а сама любовь означала в сущности склонность к единению. Все человеческие проявления привязанности (attachement) — еще одно слово, порожденное тем же чувством, — представляют собой материальное соединение: люди прикасаются друг к другу руками, обнимают один другого. А поскольку уста — орган речи, а сама речь — орган разума, то люди сочли, что в сближении уст заключено нечто священное, нечто, символизирующее слияние двух душ. Порок, конечно, завладевает всем этим и все обращает на службу собственным целям, но сейчас я рассматриваю лишь исходный принцип.