Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

12. (Стр. 480. «...Тацит, желая принизить это учение, превознес его до небес в знаменитом отрывке...»)

Judaei mente sola unumque numen intelligunt, summum illud et aeternum, neq ue mutabile, neq ue interiturum (Taciti Historiae, V, 3). И тот же человек говорит нам о том же культе в той же главе: mos absurdus sordidusque. Воздать должное тому,что ненавидишь, почти всегда оказывается не под силу даже величайшим умам.

Если довериться памяти Филона, нетрудно будет узнать подробности некоторых чрезвычайно занимательных обстоятельств, упомянутых мимоходом в одном диалоге. Беседуя о деяниях и мнениях императорской фамилии

с таким государем, как Калигула, (40)Филон, конечно же, не чувствовал искушения лгать или преувеличивать.

«Когда Агриппа, ваш дед по материнской линии, — говорит Филон, — посетил Иерусалим в царствование Ирода, (41)он был настолько восхищен религией евреев, что умолчать о том уже не мог... Император Август повелел, чтобы всякий день за его собственный счет и согласно законным обрядам бык и агнцы приносились в жертву всевышнему богу на алтаре Иерусалимского храма — хотя он знал, что в храме не было никакого изображения Бога, ни тайного, ни публичного. Но этот великий государь, никем не превзойденный в отношении философского духа, прекрасно понимал, что в нашем мире непременно должен существовать алтарь, посвященный незримому Богу, к которому люди могли бы возносить молитвы ради обретения доброй надежды и наслаждения совершенным благом...

Юлия, ваша прабабка, приносила этому храму щедрые дары в виде золотых сосудов и чаш. И хотя женскому уму нелегко оторваться от земных образов и постичь вещи, чувственному восприятию совершенно чуждые, Юлия, столь же превзошедшая свой пол познаниями, сколь и прочими природными дарованиями, достигла способности созерцать вещи умопостигаемые предпочтительно перед чувственными и уразумела, что последние суть лишь тени первых».

N. В. Под Юлией здесь следует понимать Ливию, супругу Августа, которая вошла через удочерение в семью Юлиев и действительно была прабабкой Калигулы. В другом месте той же речи, обращенной к страшному Калигуле, Филон вполне определенно говорит, что «император Август не просто восхищался, но прекло

494_Ж. де Мест Санкт-Петербургские вечера_

нялся перед обычаем никогда не представлять в зримом образе невидимую сущность».

Έθαύμαζε και προσέκυνει... к. τ. λ.

(Philonis Legatio ad Caium, inter Opp. Colon. Allobrog., 1613, in fol., p. 799, 803).

tune dixi: ecce venio

Сенатор. Скажите, г-н кавалер, не снились ли вам прошлой ночью жертвоприношения?

Кавалер. Конечно, снились, а поскольку это совершенно незнакомая мне область, то и отдельные предметы в ней различаю я еще весьма смутно. Однако я полагаю, что данная тема заслуживает более глубокого исследования, и если верить внутреннему чувству, о котором вы не так давно говорили, то наш общий друг и в самом деле открыл в последней нашей беседе богатейший рудник, который теперь остается лишь разрабатывать.

Сенатор. Как раз об этом я и хотел сегодня с вами поговорить. На мой взгляд, г-н граф, вы уже сделали принцип жертвоприношений неуязвимым для всякой критики и извлекли из него множество полезных выводов. Кроме того, я полагаю, что теория заместимости настолько естественна для человека, что в ней следует видеть истину врожденную в полном смысле этого слова, ибо научиться ей совершенно невозможно. Однако считаете ли вы, что столь же невозможно открыть или, по крайней мере, разгадать основание этого всеобщего догмата?

Чем глубже исследуем мы вселенную, тем сильнее склоняемся к мысли, что зло происходит от некоего раскола, не поддающегося объяснению, и что возвращение к благу зависит от действия противоположной силы,

непрестанно устремляющей нас к единству, столь же, впрочем, непостижимому. 302 302 В таком случае весь род человеческий мог бы обратиться к Богу с теми самыми словами, которые употребил бл. Августин, говоря о себе: «В то мгновение, когда отпал я от единства с собою, был я разорван на части и потерялся во множестве отдельных вещей, — но ты изволил собрать меня воедино из этих кусков» — Colli ge п s mea dispersione in qua frustratim discissus sum, dum ab uno te aversus in multa evanui (Augustini Confessiones, II, 1,2). Общность заслуг и заменимость страданий, превосходно вами доказанные, могут иметь своим источником лишь это недоступное нашему пониманию единство. Размышляя о всеобщем убеждении и естественном инстинкте человечества, невольно поражаешься присущему людям стремлению соединять то, что природа, казалось бы, совершенно разрознила: народ, город, корпорацию, и прежде всего — семью, они склонны рассматривать как единое моральное существо, обладающее добрыми и дурными свойствами, способное удостоиться нравственной заслуги или совершить прегрешение, и потому восприимчивое к наградам и подлежащее наказаниям. Отсюда — предрассудок или, говоря точнее, догмат благородного происхождения, столь универсальный и столь укоренившийся в человеческом обществе. Если же подвергнуть его рациональному анализу, он не выдержит подобного испытания, ибо, если держаться одних только выводов рассудка, оказывается, что нет для нас отличий более чуждых, чем те, которые наследуем мы от наших предков. И однако, не существует отличий более уважаемых; отличий, которые признавались бы охотнее, — исключая разве что времена смут и мятежей. Но и тогда самые удары, наносимые этому догмату, являются косвенным образом данью

уважения и признанием величия того, что желают уничтожить.

И если слава, по всеобщему убеждению, способна переходить по наследству, то по тем же основаниям это справедливо и в отношении бесчестья. Порою спрашивают, как следует не рассудив: почему позор преступления или кары должен падать и на потомство преступника? — и те самые особы, которые задают подобный вопрос, через минуту начинают похваляться заслугами своих предков. Противоречие вполне очевидное.

Кавалер. Я никогда не обращал внимания на эту аналогию.

Сенатор. И тем не менее она поразительна. Один из ваших предков, г-н кавалер, — напоминаю вам об этом с величайшим удовольствием — был убит в Египте вслед за Людовиком Святым; другой пал в битве при Мариньяно, (|)пытаясь завладеть вражеским знаменем, и, наконец, дед ваш потерял руку при Фонтенуа. (2)Эта слава, бесспорно, для вас не чужая, и вы не опровергнете мои слова, если я скажу, что вы откажетесь скорее от жизни, нежели от славы, которая выпала на вашу долю как следствие этих подвигов. Но подумайте вот о чем: если бы ваш пращур XIII века выдал Людовика Святого сарацинам вместо того, чтобы пасть рядом с ним, то подобное бесчестье стало бы вашим собственным, — по той же причине и с тем же основанием, что и унаследованная вами слава, — слава, если верить здесь лишь нашему скудному разуму, столь же индивидуальная и личная, сколь и злодеяние! Третьего не дано, г-н кавалер: следует либо признавать своим позор, коль скоро выпал он на нашу долю, либо отказываться от славы. И общее мнение на сей счет недвусмысленно: в наследственное бесчестье не верит лишь тот, кто сам от него страдает, однако его суждение ничего не значит. Тем же, кто ради удовольствия показать свое остроумие или пойти наперекор общепринятым мнениям рассуждают или даже пишут книги против того, что именуют они случайностью или предрассудком рождения, предложите, если у них есть знатное имя или хотя бы честь, породниться посредством брачных уз с семейством, на которое в давние времена легло какое-либо бесчестье, — вы увидите, что они вам ответят. Те же, у кого ни чести, ни имени нет, пусть себе говорят, что угодно, — ведь они говорят о самих себе и не более.