Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Перевод священных книг на язык, ставший языком вселенной, 11рассеяние евреев по разным частям света, естественное человеческое любопытство ко всему новому и необычному имели своим следствием всеобщее знакомство с законом Моисея, который таким образом стал введением к христианству. Евреи с давних времен служили в армиях многих государей, которые охотно брали их на службу ради их общепризнанной доблести и несравненной верности. Александр извлек из этого особенную пользу и почтил евреев исключительными знаками уважения. В этом отношении Александру подражали и его наследники на египетском троне, неизменно выказывавшие евреям величайшие свидетельства своего доверия. Лаг поручил им охрану главнейших египетских крепостей, а чтобы удержать за собой завоеванные в Ливии города, он не нашел ничего лучшего, как отправить туда колонии евреев. Один из Птолемеев, его наследников, пожелал иметь перевод священных книг. А Эвергет, (23)завоевав Сирию, прибыл в Иерусалим, чтобы совершить благодарственный молебен; он принес Богу множество жертв и сделал богатые дары храму. Филометор (24)и Клеопатра поручили двум иудеям

управление царством и командование войсками. 297 297 Iosephi Flavii Contra Apionem, lib. II, cap. II. (2S) В общем, все оправдывало слова Товита, (2б)обращенные к братьям: «Бог рассеял вас среди народов, Его не знающих, чтобы вы явили им чудеса Его и научили их, что Он — единственный Бог и единственный всемогущий». 298 298 Ideo dispersit vos inter gentes quae ignorant eum.ut vos enarretis omnia mirabilia ejus,et faciatis scire eos quia non est alius Deus omnipotens praeter illum (Tob. 13, 4).

В соответствии с представлениями древних, допускавших множественность божеств, и особенно божеств национальных, для греков, римлян и прочих народов Бог Израиля оказывался лишь еще одним божеством вдобавок к уже имевшимся, — ив этом не было ничего удивительного или шокирующего. Но поскольку в истине всегда заключается тайная сила, которая берет верх над всеми предрассудками, то новый Бог, где бы ни являл он себя людям, должен был производить сильнейшее впечатление на множество умов. Я уже привел мимоходом несколько примеров; дополню их новыми. Двор римских императоров питал глубокое почтение к Иерусалимскому храму. И когда Кай Агриппа проследовал через Иудею, не выказав знаков своего благоговения (простите меня за такой оборот), то его дед, император Август, был этим до крайности раздражен. И вот что замечательно: в страшном недороде, поразившем в ту пору Рим, общественное мнение усмотрело кару за подобный проступок. В качестве возмещения, а может быть и вследствие мгновенного душевного порыва, делающего ему еще больше чести, Август (в остальном непреклонный враг чужеземных религий) повелел, чтобы за его счет на алтаре

Иерусалимского храма каждый день приносились жертвы. Богатые дары храму приносила и его супруга Ливия. При дворе это стало модой, и дошло до того, что все народы, даже наименее дружественные евреям, страшились их оскорбить, ибо опасались навлечь на себя гнев императора; всякого же, кто дерзал прикоснуться к священным книгам иудеев или покушался на денежные суммы, которые те посылали в Иерусалим, считали святотатцем и карали соответственно. Природный ум Августа наверняка был поражен тем, как мыслили евреи свое Божество. Вследствие своего удивительного ослепления Тацит, желая принизить это учение, превознес его до небес в знаменитом отрывке, 299 299 Цар. 4, 5,9. но ничто так меня не поражает, как необыкновенная прозорливость, которую выказал от отношению к евреям Тиберий. Ненавидевший евреев Сеян, желая их погубить, пытался внушить Тиберию, будто они готовят заговор. Тиберий же совершенно пренебрег этим подозрением, ибо, говорил проницательный этот государь, они из принципа никогда не поднимут руку на своего владыку. И эти самые евреи, которых выдают за народ дикий и нетерпимый, были, однако, в иных отношениях терпимее всех других наций, — и до такой степени, что трудно постичь, как они, исповедовавшие истину единственную и исключительную, умели столь удачно уживаться с чуждыми религиями. Известно, каким вполне либеральным образом разрешил Елисей вопрос совести, предложенный капитаном сирийской гвардии. 1И будь этот пророк иезуитом, Паскаль за подобное решение нашел бы ему место (хотя и несправедливо) в своих «Письмах к провинциалу». А Филон, если

не ошибаюсь, где-то замечает, что иудейский первосвященник — это единственный человек на земле, который возносит молитвы за чужие народы и государства. 300 300 Варух, 11. <27) Евреи следовали в этом божественной заповеди (Иерем. 24, 7). В самом деле, другого подобного примера в древности не найти. Иерусалимский храм был обнесен портиком, предназначенным для чужеземцев, которые молились там совершенно свободно. Множество подобных язычников уповали на Бога (каким бы он ни был), которому поклонялись на Сионе. Никто не чинил им препятствий и не требовал отчета в их народной вере. И мы видим, что еще в Евангелии приходят они в торжественный день Пасхи на поклонение в Иерусалим, — причем священный историк не обнаруживает по этому поводу неудовольствия или удивления.

И вот, когда дух человеческий был в должной мере подготовлен этим возвышенным культом, появилось христианство, — и почти в самый момент его рождения его уже знали и проповедовали в Риме. Этого достаточно, чтобы я мог с полным основанием утверждать, что превосходство Сенеки — замечу мимоходом, и Плутарха — над их предшественниками во всех предметах, представляющих истинный интерес для человека, объясняется лишь более или менее совершенным знанием иудейских и христианских догматов. Истина создана для нашего разума, как свет — для наших глаз: они проникают в нас без всякого усилия со своей стороны и особого обучения — с нашей, лишь бы только находились они на достаточно близком расстоянии, чтобы это воздействие оказать. И как только христианство пришло в мир, стали очевидны перемены в трудах философов, даже враждебных или равнодушных к нему. Все эти писания получили, если можно так выразиться, новый оттенок, чуждый сочинениям, предшествовавшим этой великой эпохе. И если уж разуму человеческому угодно явить нам собственную силу, то пусть он ищет доказательства за пределами нашей эры, пусть не бьет он свою кормилицу и — как он это часто делал — пусть не приводит полученное им через откровение в доказательство того, что он в откровении не нуждается. Позвольте напомнить вам одну сногсшибательную мысль великого безумца (так называл его Бюффон), который так повлиял на столетие, вполне, впрочем, достойное его поучений. «Напрасно станут мне твердить о необходимости откровения: ведь Бог уже все сказал нашим глазам, нашей совести, нашему разуму. Он хочет, чтобы ему поклонялись в духе и в истине, а все прочее — лишь дело полиции». 301 301 Ж.-Ж. Руссо. Эмиль. Гаага, 1768, in 8°, т. III, с. 135. Поклоняться Богу в духе и в истине\ Подумаешь, какая безделица: ведь нужен был только Бог, чтобы нас этому научить. Когда-то гувернантка спрашивала каждого из нас: «Для чего Господь послал нас в этот мир?» И мы отвечали: «Для того, чтобы познать Бога, чтобы любить его, чтобы служить ему в этой жизни и таким образом удостоиться его наград в жизни будущей». Смотрите же: этот ответ, доступный даже малому ребенку, настолько великолепен и поразителен, он столь явно превосходит все придуманное разумом человеческим, что божественная печать так же зрима в этих строках школьного катехизиса, как и в гимне Марии или в самых проникновенных изречениях нагорной проповеди.