Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Число есть очевидный барьер, поставленный между нами и животными в сфере духа — подобно тому, как в мире физическом употребление огня отделяет человека от зверя резкой и неизгладимой чертой. Бог даровал нам число, и именно числом обнаружил он нам свое существование; точно так же и человек посредством числа свидетельствует о себе ближнему. Уничтожьте число — и вы лишитесь искусств, наук, языка, а значит, и разума. Восстановите его — и с ним вернутся две его небесные дочери, гармония и красота: крик превратится

1Это замечание позволяет точно определить дату диалога — 23 июля. — Прим. изд.

в пение, шум обретет ритм, прыжки станут танцем, сила — механическим устройством, очертания — фигурой. И вот еще одно очевидное доказательство этой истины: в человеческих языках (по крайней мере, в тех, которые я знаю; полагаю, что и в неизвестных мне дело обстоит так же) одни и те же слова выражают число и мышление. Говорят, например, что разум (raison) великого человека открыл отношение (raison) данной пропорции; говорят глубокий разум (raison sage) и обратная пропорция (raison inverse); есть просчеты в политике и просчеты в исчислениях, да и само это слово расчет (исчисление, calcul) получает двойной смысл, и потому мы говорим: Я ошибся в своих расчетах, хотя о них-то речь, собственно и не идет. Наконец мы подобным же образом говорим: он знает счет деньгам и он рассчитывает вас навестить, — и лишь вследствие привычки не находим здесь ничего странного. Слова, обозначающие меру, вес, устойчивость ежеминутно обращают нас в наших разговорах к числу как синониму мышления и его приемов; и разве само слово мышление (репэёе) не происходит от латинского слова, также имеющего отношение к числу?

Разум, как и красота, созерцая самого себя, радуется, а зеркало разума — это число. Отсюда свойственный каждому из нас вкус к симметрии и соразмерности, ибо всякое разумное существо любит окружать себя со всех сторон собственными символами и узнавать себя в них, — этим символом и является порядок. Почему солдаты в форме привлекательнее для взора, чем те же солдаты в обычной одежде? почему мы предпочитаем наблюдать, как они маршируют строем, а не бредут врассыпную? почему деревья в наших садах, посуда на столах, мебель в домах должны быть расположены симметрично, чтобы нам понравиться? почему в музыке и в поэзии нравятся нам рифма, стопа, ритурнель, размер, ритм? Можете ли вы хотя бы вообразить, что в наших парных рифмах (столь удачно названных плоскими, plates) есть какая-либо внутренне им присущая красота? Эта форма, как и многие другие, нравится нам лишь потому, что разум находит удовольствие во всем, что доказывает ему присутствие разума, а важнейший его знак — это число. Он радуется, узнавая самого себя, и доставляемое нам симметрией удовольствие не может иметь никакой иной причины. Но оставим в стороне это удовольствие и рассмотрим его предмет. Подобно тому, как произносимые мною слова доказывают существование человека, который их произносит, а будь они написаны, доказывали бы то же самое всякому, кто прочел бы эти слова, расположенные по правилам синтаксиса, — точно так же все сотворенные существа свидетельствуют своим собственным синтаксисом о существовании верховного писателя, который говорит с нами посредством этих знаков. В самом деле, все эти существа суть буквы, сочетание которых и образует речь, доказывающую бытие Бога, то есть разума, ее произносящего. Ибо не может существовать речи без говорящей души, ни записанного текста без того, кто его писал, — если, конечно, нам не захочется вдруг утверждать, что кривая, которую я кое-как провожу по бумаге с помощью кольца из проволоки и циркуля, обнаруживает разум, который ее начертил, но та же самая кривая линия, описанная планетой, не доказывает ничего; или, что ахроматическая зрительная труба ясно свидетельствует о существовании Доллонда де Рамсдена (8)и т. д., но глаз, грубым подражанием которому является упомянутый мною чудесный инструмент, вовсе не доказывает ни существования верховного художника, ни его намерения избежать аберрации. Один мореплаватель, некогда заброшенный кораблекрушением на остров, который он считал необитаемым, заметил, проходя по берегу, начертанную на песке геометрическую фигуру — он узнал руку человека и возблагодарил богов. Так неужели фигура того же рода менее способна быть начертанной на небе, и разве число не всегда тождественно самому себе, в каком бы виде не предстало оно перед нами? Присмотритесь — оно начертано в мироздании повсюду, и в особенности — на человеческом теле. Двойка поражает нас в чудесном равновесии двух полов, разрушить которое не смогла никакая наука; она явлена в наших ушах, глазах и т. д. Число тридцать два написано в наших устах, а двадцать, разделенное на четыре, демонстрирует неизменное частное в пальцах наших конечностей. В растительном царстве число обнаруживается с великолепием, которое поражает нас своим незыблемым постоянством в бесконечном разнообразии. Вспомните, г-н сенатор, что вы мне однажды рассказывали о ваших обширных собраниях фактов, касающихся, в частности, числа три: оно начертано на светилах небесных, на Земле, в разуме человека, в его теле, в мифах, Евангелии, Талмуде, (9)Ведах; (10)во всех религиозных обрядах, древних и новых, законных и запретных; в окроплениях, омовениях, призываниях духов добрых и заклинаниях духов злых; в чарах, колдовстве, в черной и белой магии; во всех тайных обществах, в теологии, геометрии, политике, грамматике, в великом множестве поэтических и риторических формул, ускользающих от внимания непосвященных, — одним словом, во всем, что существует. Скажут: «Это лишь случайность». — Полноте! Отчаявшиеся безумцы берутся это объяснять на другой манер. Они говорят (я сам слышал), что это закон природы. Но что такое закон? Не есть ли это воля законодателя? — в таком случае они утверждают то же, что и мы. Или, может быть, это чисто механический результат деятельности известных стихий, приведенных каким-то образом в движение? — но тогда эти стихии, чтобы создать всеобщий и неизменный строй, сами должны быть приведены в порядок и действовать некоторым неизменным способом, а значит, снова встает прежний вопрос, — ив итоге обнаруживается, что вместо одного доказательства порядка и порождающего его разума мы имеем два. Точно так же, если бы бросание игральных костей всегда давало в сумме шестерку, то разум был бы доказан как неизменностью этого числа, каковое является следствием, так и внутренней деятельностью художника, которая представляет собой его причину.

В одном городе, всецело охваченном философской лихорадкой, я имел возможность сделать интересное наблюдение. Дело в том, что зрелище порядка и симметрии, а следовательно, числа и разума, слишком живо и неотступно преследовало иных особ, которых я до сих пор отлично помню. И потому, чтобы избежать мучений совести, они изобрели хитроумную уловку, из которой извлекли для себя величайшую пользу. Они принялись утверждать, что существование в мире замысла можно признать лишь тогда, когда мы способны точно определить цель этого замысла. Вы не поверите, как крепко ухватились они за эту идею; она привела их в восторг оттого, что избавила от необходимости считаться со здравым смыслом, который чрезвычайно им докучал. Поиски целей превратили они в дело величайшей важности, в некое таинство, 4в подобие всеисцеляющего алхимического состава, открытие которого требует глубоких познаний и громадных трудов. Я слышал, как об одном физике, высказавшемся по этому поводу, они говорили: «Он дерзает восходить к целевым причинам» (так они именуют намерения). Смотрите, какой великий труд! А еще они предупреждали, что следует всячески остерегаться принимать результат за намерение. Это, как вы понимаете, чрезвычайно опасно, ибо если мы вдруг поверим, что Господь вмешивается в вещи, идущие своим собственным ходом, или, чего доброго, подумаем, что у него была такая-то цель, тогда как на самом деле цель была иная, то к каким только гибельным следствиям не приведет нас это заблуждение! И вот что я всегда замечал: чтобы сообщить идее, о которой я веду речь, всевозможную убедительность, они, насколько это в их силах, ограничивают поиски целей кругом третьего царства. Они, так сказать, окапываются в минералогии и в том, что именуется ими геологией, где цели менее очевидны (во всяком случае, для них самих) и где открывается обширная область для препирательств и опровержений, — а для гордыни это истинный рай! Но вот что касается царства жизни, из которого исходит голос слишком уж ясный, голос, слышный для глаз, — то о нем они рассуждать не склонны. Часто из одного лишь лукавства заводил я с ними речь о животных, — они же всякий раз обращали разговор к молекулам, атомам, притяжению, слоям земной поверхности и т. п. «Что нам известно, — отвечали они мне с уморительной скромностью, — что нам известно о животных?