Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Но оставим в покое атеистов, которых, к счастью, на свете не так уж много, 270 270 Я не знаю, действительно ли в мире немного атеистов, зато мне отлично известно, что вся философия прошлого века насквозь атеистична. Я даже полагаю, что атеизм превосходит эту философию в откровенности. Он говорит: Я Его не вижу, она же: Я Его не вижу здесь, но никогда она не скажет: Я нахожу Его несправедливым. и займемся тем же вопросом с теистом. Я хочу быть к нему столь же снисходительным, как и к атеисту, однако он не должен возражать, если для начала я задам ему следующий вопрос: что такое несправедливость? Если он не согласится со мною в том, что несправедливость — это действие, нарушающее закон, данное слово потеряет всякий смысл; если же он не признает, что закон есть воля законодателя, объявленная его подданным ради того, чтобы служить правилом их поведения, то слово закон станет для меня еще менее понятным, чем слово несправедливость. Так вот, я отлично постигаю, каким образом может оказаться несправедливым закон человеческий: он несправедлив, если нарушает божественный закон, врожденный или данный в откровении. Но ведь законодателем вселенной является Бог! И что тогда будет означать несправедливость Бога по отношению к человеку? Или, может, где-нибудь отыщется еще один законодатель, превыше самого Бога, который и предписал последнему, как тому надлежит поступать с человеком? и он-то и будет судьей между Богом и людьми? Если теист считает, что идея Бога никоим образом не предполагает идею справедливости, похожей на нашу человеческую, то на что он тогда жалуется? Если же, напротив, он полагает, что справедливость божественная сообразна с человеческими понятиями о справедливости, то, продолжая сетовать на обнаруженные им в нашем нынешнем состоянии несправедливости, он незаметно для себя допускает чудовищное противоречие, а именно несправедливость справедливого Бога. Данный порядок вещей несправедлив, следовательно, он не может существовать в царстве справедливого Бога. В устах атеиста подобный довод лишь заблуждение, но для теиста это уже полный абсурд. Коль скоро бытие Бога, а равно и справедливость, как необходимый атрибут Божества, признаны, теист уже не может повернуть обратно, не впадая в бессмыслицу. И потому он должен утверждать противоположное: Данный порядок вещей установлен Богом, который по природе своей справедлив, следовательно, данный порядок вещей также справедлив вследствие неизвестных нам причин. Следует объяснять порядок вещей из атрибутов Бога, а не безрассудно обвинять атрибуты, исходя из порядка вещей.

Но я готов сейчас вместе с нашим воображаемым теистом допустить положение греховное и не менее того безумное: нравственный характер Божества не поддается оправданию.

Так какой же практический вывод мы отсюда извлечем? — ибо речь идет прежде всего об этом. Позвольте мне соорудить следующее чудное рассуждение: Бог несправедлив, жесток, безжалостен; он радуется несчастьям своих созданий, следовательно... — здесь-то я и поджидаю недовольных — следовательно, ему не нужно молиться? Напротив, господа! Вот что совершенно очевидно: следовательно, молиться и служить Богу нужно с еще большим пылом и усердием, чем в том случае, если бы милосердие его было безграничным (каким мы его себе и представляем). Хочу у вас спросить: если бы вы жили под властью законов некоего государя, повелителя, — прошу заметить — не злого, но сурового и недоверчивого, никогда не спокойного за свою власть, зорко следящего за всяким шагом своих подданных, — так вот, мне любопытно знать, неужели сочли бы вы для себя допустимыми те же вольности, что и при правлении государя совершенно противоположного нрава; государя, радующегося всеобщей свободе; государя, который всякий раз отступал бы в сторону, чтобы дать дорогу подданному и как будто страшился собственной своей власти, — ради того, чтобы его самого не страшился уже никто? Разумеется, нет. Что ж, аналогия бросается в глаза и не терпит возражений. А значит, чем более грозным представляется нам Бог, тем сильнее должен быть наш благоговейный страх перед ним, тем пламеннее и неустаннее молитвы, ибо ничто нам не обещает, что их восполнит его благость. Доказательство бытия Бога предшествует доказательству его атрибутов, и потому мы познаём, что он есть прежде, чем познать что он есть, более того, последнее мы никогда и не сумеем познать вполне. Итак, мы видим, что оказались в государстве, верховный владыка которого раз и навсегда обнародовал законы, управляющие всем сущим. В целом законы эти отмечены печатью мудрости и даже поразительной благости, и все же некоторые из них (сделаю сейчас такое допущение) кажутся суровыми, если хотите, несправедливыми, — и вот я спрашиваю у всех недовольных: так что же нам делать? Выйти из-под этой власти? Невозможно: она повсюду, и вне ее ничего нет. Жаловаться, досадовать, сочинять против государя пасквили? — но тогда нас накажут плетьми или предадут смерти. Нет лучшего выбора, чем покорность и уважение, скажу даже — чем любовь, ибо коль скоро мы исходим из предположения, что верховный владыка существует и что служить Ему абсолютно необходимо, то не разумнее ли — каким бы Он ни был — служить ему с любовью, чем без любви?

Не стану возвращаться к тем доводам, с помощью которых в предшествующих наших беседах мы опровергли дерзкие жалобы на Провидение. Но, полагаю, я должен добавить, что в подобных сетованиях есть нечто глубочайшим образом ложное, даже глупое, или, как говорят англичане, некий нонсенс, мгновенно бросающийся в глаза. Что, в самом деле, означают эти жалобы, бесплодные или греховные; жалобы, не дающие человеку никаких практических выводов, никакого знания, способного его вразумить или сделать лучше? жалобы, которые, напротив, могут лишь навредить человеку; бесполезные даже атеисту, ибо они ничуть не затрагивают первейшую из истин и даже свидетельствуют против самого безбожника? наконец, жалобы, в устах теиста разом нелепые и пагубные: ведь они отнимают у него любовь, оставляя на его долю лишь страх? Что до меня, то я не знаю ничего более противного самым ясным и простым поучениям здравого смысла. Но известно ли вам, господа, откуда берет начало поток этих дерзких теорий, которые бесцеремонно судят Бога и требуют у него отчета в его повелениях? Мы обязаны ими той многочисленной фаланге, именуемой учеными, которой в прошлом веке мы не сумели указать на ее истинное, то есть второе место. Когда-то ученых было очень мало, и лишь малое число из этого малого числа представляли из себя безбожников; зато теперь, куда ни глянешь — кругом одни ученые; это ремесло, это толпа, это целый народ, и в их среде исключение, уже само по себе печальное, стало правилом. Повсюду они добились громадного влияния. И однако, если существует в мире что-либо несомненное, так это, на мой взгляд, то, что отнюдь не науке подобает руководить людьми. Ничто из истинно потребного человеку не было ей вверено, и нужно совершенно утратить рассудок, чтобы вообразить, будто академиям и университетам поручил Господь преподать нам, что Он есть и чем мы Ему обязаны. Прелатам, дворянам, высшим государственным чинам, — вот кому надлежит быть хранителями и блюстителями спасительных истин, учить народы тому, что такое добро и зло, что истинно и что ложно в мире нравственном и духовном, — другие же рассуждать о подобных предметах не вправе. Своя забава — естественные науки — у них имеется, так на что же им жаловаться? А что касается того, кто говорит или пишет, имея в мыслях отнять у народа национальный догмат, то его следует повесить, как домашнего вора. С этим соглашается даже Руссо, — не догадываясь, чего он требует для самого себя. 1Ах! зачем же мы так опрометчиво предоставили слово всякому человеку!? — ведь именно это нас и погубило. Философам (или тем, кого так именуют) свойственна какая-то свирепая и мятежная гордыня, которой ничем