Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Сенатор. Прошу меня простить, если я вас прерываю, г-н кавалер, но прежде чем совершенно оставить глубокомысленную тему страданий праведника, я хочу предложить на ваш суд еще несколько мыслей, которые кажутся мне вполне обоснованными. На мой взгляд, временные муки этой жизни можно рассматривать как один из самых убедительных и естественных ответов на все те возражения, которые выдвигают в данном пункте против божественного правосудия. Праведник — как человек — подвержен всем несчастьям, тяготеющим над человечеством, а поскольку подвластен он им именно в качестве человека, то жаловаться он совершенно не вправе. Вы это отметили — и вполне справедливо. Но кроме того, вы отметили — и это, к несчастью, не требует доказательств, — что праведников в строгом смысле слова не существует, из чего следует, что каждому есть в чем раскаиваться и что искупать. Так вот, если праведник (насколько таковой вообще возможен) соглашается принять страдания, обусловленные его человеческой природой, и если божественное правосудие, в свою очередь, согласно принять это согласие, то я не вижу, какой иной исход был бы для него, праведника, столь же счастливым и столь же очевидным образом справедливым.

И еще: в глубине души полагаю, что, будь человек избавлен в этом мире от всех несчастий, он, в конце концов, выродился бы и одичал до такой степени, что совершенно забыл бы все небесное и даже самого Бога. Да и как, скажите на милость, мог бы он тогда помыслить о высшем порядке вещей, если даже в том мире, где живем мы ныне, все удручающие нас несчастья неспособны разрушить обманчивые чары этой жалкой жизни?

Кавалер. Может, я заблуждаюсь, но мне кажется, что нет ничего несчастнее человека, никогда не испытывавшего несчастий, ибо такой человек не может быть уверен в самом себе и не способен знать, чего он на самом деле стоит. Страдания для добродетельного человека — то же, что сражения для военного: они его совершенствуют и умножают его заслуги. Неужели храбрый солдат жалуется когда-нибудь на то, что именно его назначают для участия в самых рискованных предприятиях? Напротив, он сам их ищет и добивается; он гордится ими, и для него страдания — привычное занятие, а смерть — приключение. Пусть же малодушный живет себе на радость, сколько ему будет угодно: это его дело — только пусть не докучает он нам дерзкими своими речами о несчастьях тех, кто на него не похож. Подобное сравнение кажется мне совершенно точным: ведь если храбрец благодарит генерала, посылающего его на приступ, то почему же не станет он благодарить Бога, заставляющего его страдать? Не знаю, отчего так бывает, но это безусловно так: человек только выигрывает, если страдает добровольно, и по этой причине даже возвышается во мнении других людей. И мне часто случалось наблюдать, что даже порок — обыкновенно смеющийся над строгостями монашеской жизни — оказывается не в силах удержаться от того, чтобы не воздать им должную справедливость. И какому же распутнику приходило когда-нибудь в голову, что пышный придворный, почивающий в полночный час на пуховике, действительно счастливее сурового кармелита, который в это самое время бодрствует, вознося за нас свои молитвы?

Возвращаюсь, однако, к вашему столь справедливому замечанию: истинных праведников не существует. В том и проявляется особым образом благость Божия, что Господь наказывает нас в земной жизни, вместо того, чтобы намного суровее покарать нас в мире ином. Вам известно, господа: ни во что не верую я тверже, чем в чистилище. Возможно ли, чтобы кара не была соразмерна преступлению? И я нахожу, что новейшие умствова-тели, отрицающие вечные муки, поступают на редкость нелепо, если не признают при этом самым недвусмысленным образом чистилище. Ибо кого же, скажите на милость, могут эти особы убедить, будто душа Робеспьера прямо с эшафота устремляется в рай — точно так же, как и душа Людовика XVI? И подобное мнение не такая уж диковина, как можно было бы вообразить: после моей хиджры я провел несколько лет в тех германских землях, где учителя веры не признают больше ни ада, ни чистилища, — преудивительное сумасбродство! Кому и когда приходило в голову расстреливать солдата из-за украденной им в казарме фаянсовой трубки? И однако, кража этой трубки не должна остаться безнаказанной, и вор должен очиститься от этой вины, прежде чем снова сможет встать в один строй с честными людьми.

Сенатор. Должно признаться, г-н кавалер, что если бы у нас появилась «Сумма теологии», написанная в подобном стиле, она непременно имела бы успех в свете.

Кавалер. Дело вовсе не в стиле: у каждого он свой, речь идет о самой сути. И я утверждаю, что чистилище есть догмат здравого смысла: коль скоро всякий грех должен быть искуплен в этом мире или в мире будущем, отсюда следует, что несчастья, ниспосылаемые людям божественным правосудием, суть истинные благодеяния, ибо эти кары — если достанет у нас благоразумия принять их с покорностью — так сказать, вычитаются из суммы будущих наказаний. Добавлю: они представляют собой очевидный залог любви, так как подобное предвосхищение или смягчение наказания явным образом исключает муки вечные. Тот, кто никогда не страдал в этом мире, не может быть уверен ни в чем, и чем меньше он страдал, тем меньше у него этой уверенности, — однако я не вижу, чего может страшиться, или, выражаясь точнее, чего может позволить себе страшиться тот, кто принимал страдания по доброй воле.

Граф. Вы отлично рассудили, г-н кавалер, и я поздравляю вас с тем, что вы сошлись в мыслях с самим Сенекой, ибо о кармелитах сказали вы совершенно то же, что Сенека говорил о весталках. 1Не знаю, известно ли вам, что эти знаменитые девы вставали по ночам и что была у них собственная заутреня в прямом смысле слова, — как и у наших монахинь самых строгих орденов; как бы то ни было, можете положиться здесь на историю. А единственное критическое замечание, которое позволю я себе сделать в отношении вашей теологии, может быть, на мой взгляд, адресовано и самому 'Non est iniquum nobilissimas virgines ad sacra facienda noctibus excitari, altissimo somno inquina-tas frui (Senecae De providentia, cap. V).

Сенеке. «Предпочли бы вы, — спрашивает он, — быть Суллой, а не Регулом?» (2)и т. д. 266 266 См. с. 13. Однако прошу вас, остерегайтесь некоторой путаницы идей в данном пункте. Ибо речь здесь идет отнюдь не о славе, которая соединена с добродетелью, невозмутимо переносящей опасности, лишения и страдания, — в этом все согласны — вопрос в том, почему Богу было угодно сделать эту заслугу необходимой? Богохульники или просто люди легкомысленные склонны будут вам заявить, что Господь мог бы и избавить добродетель от подобного рода славы. Сенека не мог разрешить этот вопрос так же хорошо, как и вы, ибо он не знал всего, что ведомо вам — прошу это хорошенько заметить — и потому пустился в пространные рассуждения о подобной славе, весьма выигрышные в смысле риторики, что и сообщило его трактату о Провидении (в остальном превосходному и достойному уважения) легкий налет высокопарности. А что до вас, г-н кавалер, то, если оставить в стороне последние соображения, следует признать: вы чрезвычайно удачно напомнили о том, что всякий человек страдает потому, что он человек, ибо, если бы он не страдал, то превратился бы в Бога. Те же, кто требуют для человека совершенно безмятежной жизни, требуют в сущности какого-то другого мира. Затем вы сделали столь же неопровержимое утверждение, сказав, что коль скоро не существует праведников, то есть людей свободных от тяжести нынешних грехов (за исключением святости в собственном смысле слова, каковая встречается чрезвычайно редко), то Бог воистину являет свое милосердие к грешникам, если карает их уже в этом мире. Полагаю, я бы и сам упомянул эти временные будущие наказания, которые мы именуем чистилищем, если бы г-н кавалер не воспретил мне искать доказательства в ином мире. 1