Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Ис. 26, 21; Быт. 4, 11. В греческой трагедии «Орест» Аполлон говорит, что «не должно винить Елену за Троянскую войну, так дорого обошедшуюся грекам; что красота этой женщины была лишь средством, и что боги воспользовались им для того, чтобы разжечь войну между двумя народами и пролить кровь, которой суждено было очистить землю (буквально: «чтобы выкачать грязь*), оскверненную потоком всевозможных злодеяний* (Еврипид. Орест, V, 1677-1680).

Немногие древние авторы были столь же сведущи в религиозных учениях своей эпохи, как Еврипид. Он рассуждал, подобно Исайе, а Магомет — подобно им обоим: «Если бы Бог не поднимал народы друг против друга, мир дошел бы в своей испорченности до предела* (Коран, цит. кавалером Уильямом Джонсом; Сочинения Томас-Кули-Хана, in 4°, т. V, с. 8). Fas est et ab koste doceri.

9. (Cmp. 378. «...именно такие возгласы и раздавались в блестящую эпоху Людовика X/V»)

Вот что писал Болингброк о войне, которая завершилась в 1679 году Нимвегенским миром: «Жалкое поведение Австрии, убожество некоторых немецких князей, разобщенность, а выражаясь точнее — продажность их всех, одним словом, близорукость, ложные мнения и, если быть столь же откровенным по отношению к собственной нации, коварство английского кабинета не просто помешали обуздать эту державу, но даже увеличили ее мощь до такой степени, что она стала почти неодолимой для всякой будущей коалиции* (Bolingbroke’s Letters on the Study and Use of History. Bâle, 1788, in 8°, letter VIII, p. 184 (33)).

Когда Болингброк писал эти строки, он и не подозревал, что через мгновение голландцы посрамят Людовика XIV в Гертруденберге и станут ядром грозной коалиции, которая, в свою очередь, будет сокрушена второразрядной державой. (34)

10. (Стр. 378. «При императоре Арнульфе Рим был взят из-за зайца»)

«Император Арнульф осаждал Рим. В лагерь этого государя забежал заяц, который помчался затем в сторону города. Солдаты Арнульфа с громкими криками погнались за ним, а осажденные, вообразив, что вот-вот начнется общий приступ, совсем потеряли голову и обратились в бегство, в страхе прыгая с крепостных стен. Арнульф, воспользовавшись этой паникой, овладел городом* (Liutprand. Historiae lango-bardorum, lib. I, cap. VIII (35)). Муратори не склонен верить этой истории, хотя ее рассказывает современник событий (L. A. Muratori. Ann. d’Italia da ann. DCCCXCVI, in 4°, t. V, p. 215 (36)). Для меня же она столь же достоверна, как и история с гусями.

11. (Стр. 401. «И цитированный вами поэт со злобной веселостью упоминает этот закон...»)

Illuc testiculi sibi conscius unde fugit mus

........ubi velari pictura jubetur

Quaecumque alterius sexus imita figuram est.

(Juvenalis Satirae, VI, 338, 341 ). (37)

12. (Cmp. 401. «...христианство, в свою очередь, завладело ночью...»)

Pour chanter ici tes louanges,

Notre zèle, Seigneur, a devancé le jour;

Fais qu’ainsi nous chantions un jour avec les anges Le bien qu’à tes élus réserve ton amour.

Lève-toi, soleil adorable

Qui de l’éternité ne fais qu’un heureux jour;

Fais briller à nos yeux ta clarté secourable,

Et répands dans nos cœurs le feu de ton amour.

Fuyes, songes, troupe menteuse,

Dangereux ennemis par la nuit enfantés;

Et que fuie avec vous la mémoire honteuse Des objets qu’à nos sens vous aviez présentés.

Que ce jour se passe sans crime,

Que nos langues, nos mains, nos yeux soient innocents; Que tout soit chaste en nous, et qu’un frein légitime Au joug de la raison asservisse nos sens...

Chantons l’auteur de la lumière

Jusqu’au jour où son orde a marqué notre fin;

Et qu’en le bénissant notre aurore dernière Se perde en un midi sans soir et sans matin, etc., etc.

(См. гимны из римского молитвенника в переводе Расина в Избранных сочинениях великого поэта.)

Тот, кто не будучи призванным, дерзнет испытать свои силы в этом жанре, на первый взгляд, столь легком и доступном, поймет, отбросив в сторону перо, две вещи: что такое молитва и что такое талант Расина.

13. (Стр. 405. «...современные путешественники находили в Америке весталок, обрезание, исповедь, крещение и, наконец, реальное присутствие в виде вина

И ХЛЕБА»)

Это утверждение совершенно справедливо. См. «Американские письма» Карли-Рубби, in 8°, т. I, письма 4, 5, 6, 9.

В Перу причастие состояло из канку, или освященного хлеба, и ака, или священного напитка, который жрецы и инки пили после завершения обряда (там же, I, 9).

«Мексиканцы делали изображение своего бога из маисового теста, которое пекли, как хлеб. После торжественной процессии его приносили в храм, где жрец разламывал его и наделял присутствующих. Каждый съедал свой кусок и воображал себя освященным, поскольку съел своего Бога* (Рейналь. Философская и политическая история и т. д., кн. VI). (38)Цитируя эти весьма характерные слова и не выказывая при этом ни малейшего неодобрения, Карли поступает дурно (цит. соч., I, 9). Мимоходом замечу: безбожники прошлого века (Вольтер, Юм, Фридрих И, Рейналь и прочие) чрезвычайно забавлялись тем, что заставляли нас говорить, будто «мы делаем нашего Бога, а потом съедаем его; будто просфора превращается в Бога* и т. п. Они нашли верный способ выставлять нас на посмешище, приписывая нам собственные мысли, однако данное утверждение: хлеб есть Бог рушится само собою ввиду полной своей абсурдности (Боссюэ. История уклонения и т. д., II, 3). А впрочем, все эти шуты вольны сотрясать воздух, сколько им будет угодно.

14. (Стр. 406. «И не составил ли Гиппократ особый трактат о сновидениях...»)

В этом трактате Гиппократ говорит, что «всякий человек, способный верно судить о данных в сновидениях символах, поймет величайшее их значение*. Затем он выносит суждение более широкое, нежели это подсказала память участника беседы, утверждая, что «истолкование сновидений есть важнейшая часть мудрости*. "Οστις ούν έπίσταται κρίνειν ταΟτα όρθώς μέγα μέρος έπίσταται σο-φίης (Hippocratis De somnio, Ορρ., edit. Van der Linden, t. I, cap. 2, in fin., p. 635). Мне не известен другой текст Гиппократа, который имел бы более прямое отношение к данному предмету. — Прим. изд.

15. (Стр. 406. «Наконец, Марк Аврелий... не только рассматривал ночные внушения и откровения как неопровержимый факт...»)

Действительно, об этом можно прочесть в записках выдающегося мужа: «В сновидениях и оракулах благие боги даруют человеку помощь, в которой он нуждается. Для меня же великим свидетельством заботы и попечения богов является то, что они открыли мне во сне средства против моих недугов, в частности против головокружения и кровохаркания, как это было со мною в Гаэте и Хрисе» (Мысли Марка Аврелия, кн. I, in fin.; кн. IX, § 27).

Кавалер. Надеюсь, господа, вы не станете возражать, если перед тем, как беседы наши продолжатся, я представлю вам протокол предшествующих заседаний.

Сенатор. Что вы хотите сказать, г-н кавалер? Кавалер. Удовольствие, которое доставляют мне наши разговоры, внушило мне мысль их записывать, и всё, что мы здесь говорим, глубоко запечатлевается в моей памяти. Вы знаете: эта способность развита у меня чрезвычайно сильно; впрочем, подобное достоинство слишком незначительно, чтобы стал я им похваляться, и к тому же я не предоставляю мыслям времени ускользать. Каждый вечер, перед сном, когда мысли эти еще живо присутствуют в моей памяти, я закрепляю на бумаге важнейшие пункты, — так сказать, основу наших бесед; а на следующее утро сажусь за работу пораньше и завершаю ткань, стараясь прежде всего следовать главной нити рассуждения и связи его идей. Времени, как вам известно, у меня довольно, ведь встречаемся мы далеко не каждый день; да по-моему, вообще невозможно, чтобы три свободных человека были в состоянии хотя бы в течение двух или трех недель в строго определенное время заниматься одним и тем же делом. Напрасно станут они договариваться, давать взаимные обещания, обязываться честным словом: пусть даже со всеми прочими делами будет покончено, какое-нибудь непреодолимое препятствие (часто — совершенная безделица) найдется всегда. А потому невозможно соединить людей ради общей цели без помощи закона или правила, лишающего их собственной воли, — одним словом, нужно быть солдатом или монахом. В общем, времени у меня было предостаточно, и, полагаю, немногие важнейшие мысли наших бесед смогли от меня ускользнуть. Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии послушать мое сочинение, а по величине оставленных полей поймете, что я рассчитывал на многочисленные поправки. Я надеялся обрести истинную радость в этих совместных трудах, однако признаюсь вам, что, возлагая на себя эту сложную задачу, я больше помышлял о других, нежели о себе самом. Мне знакомы многие люди света, в особенности — молодые, которые испытывают глубокое отвращение к современным идеям. Другие еще колеблются и хотят одного — на чем-нибудь остановиться. А потому я желал бы сообщить им мысли, занимавшие в эти вечера нас, — в убеждении, что это будет полезно некоторым и, по крайней мере, любопытно многим. Всякий человек есть для другого некий род веры, и ничто не радует его так, как открытие в уважаемой им личности тех же убеждений, которыми проникнут он сам. И если вы сочтете, что мое перо — при содействии хорошей памяти и строгой проверки — сумело в точности передать наши беседы, то я, честное слово, дойду, пожалуй, до такого сумасбродства, что отнесу их к издателю.