Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Граф. Может быть, я ошибаюсь, однако не думаю, что подобное сочинение будет иметь успех.

Кавалер. Но почему же, хотелось бы мне знать? Ведь вы сами недавно сказали, что беседа лучше книги.

Граф. Она, несомненно, больше подходит для обучения, ибо допускает остановки, вопросы и разъяснения, но отсюда еще не следует, что она годится и для публикации.

Кавалер. Не будем смешивать термины, г-н граф: ведь слова разговор, диалог и беседа синонимами не являются. Разговор по природе своей тяготеет к отступлениям; он никогда не преследует заранее намеченной цели, он зависит от случайных обстоятельств и допускает неограниченное число участников. А потому, если вам угодно, я соглашаюсь, что для печати он не подходит, даже если бы подобная возможность и представилась, и причиной тому — беспорядочная смесь идей, следствие самых причудливых переходов, заставляющих нас в пределах четверти часа говорить о бытии Бога и о комической опере.

Зато беседа строится намного осмысленнее. Она предполагает определенную тему, и если это тема серьезного рода, то, как мне кажется, беседа подчиняется общим правилам драматического искусства, которые не допускают четвертого участника. 265 265 Nec quarta loqui persona laboret (Horatius). Подобное правило — в природе вещей, и если бы с нами сейчас был четвертый собеседник, он бы нас весьма стеснял.

А что касается диалога, то данное слово указывает на вымысел, ибо предполагает разговор, в действительности никогда не происходивший. Это совершенно искусственные произведения, так что написать их можно сколько угодно, — диалог подобен всякому другому сочинению, которое, словно Минерва, выходит из головы автора уже готовым. И диалоги мертвых, прославившие не одно перо, столь же реальны и даже столь же правдоподобны, сколь и диалоги живых, выпущенные в свет другими авторами. А значит, нам этот жанр совершенно чужд.

С тех пор, как вы побудили меня обратиться к серьезной литературе, я прочел «Тускуланские беседы» Цицерона, переведенные на французский язык президентом Буйе и аббатом Оливе. (,)Вот вам еще один пример целиком вымышленного произведения, где нет и намека на подлинную беседу. Цицерон вводит в диалог слушателя, которого без лишних затей обозначает буквой А. Этого воображаемого слушателя он заставляет задавать вопросы, а потом одним духом выдает ему в ответ целые диссертации. Это не наш жанр: ведь мы не прописные литеры, но в высшей степени реальные и осязаемые живые существа; и беседуем мы затем, чтобы наставить и утешить друг друга. Отношений подчиненности между нами не существует, и невзирая на превосходство в познаниях и разницу в возрасте вы все же почтили меня равными правами, на которые я даже не притязал. И я по-прежнему стою на своем: если беседы наши издать правдиво, то есть со всевозможной точностью... Но чему это вы смеетесь, г-н сенатор?

Сенатор. Мне и в самом деле смешно, г-н кавалер, — ведь вы, сами того, похоже, не замечая, приводите весьма убедительные доводы против собственного проекта. Можно ли яснее признать все те неудобства, которые влечет за собою ваш план, нежели вовлекая нас самих в разговор о разговорах? Уж не хотели бы вы и его записать?

Кавалер. Уверяю вас: я не преминул бы это сделать, если бы издавал книгу сам, и я убежден, что все остались бы тем довольны. А что до прочих отступлений, в подлинной беседе неизбежных, то преимуществ вижу я в них больше, чем неудобств, — при условии, что они естественным образом порождаются самим предметом разговора. Не все истины способны устоять, полагаясь лишь на собственные силы; есть и такие, которые нужно, так сказать, прикрыть с флангов другими истинами. Отсюда вытекает чрезвычайно справедливая максима — уж не помню, где я ее вычитал — чтобы хорошо знать что-то одно, нужно немного разбираться в тысяче других вещей. И я полагаю, что легкость, с которой разговор уверенно идет своим путем, поддерживая при необходимости одно положение другим, что эта легкость, говорю я, перенесенная в книгу, и там бы имела свою цену, соединяя искусство с непринужденной беспечностью.

Сенатор. Ну что ж, г-н кавалер, я положусь в этом деле на вашу добросовестность, и думаю, наш друг поступит так же. Впрочем, я не слишком опасаюсь того, что подобная ответственность лишит вас сна: ведь эта книга, как мне кажется, не сможет принести никакого вреда. Единственное, о чем мы оба вас попросим, так это ни в коем случае — даже если вы опубликуете книгу уже после нашей смерти! — не написать в предисловии: «Надеюсь, читатель не пожалеет о потраченных деньгах», 1— иначе мы явимся вам в виде разгневанных призраков, — и тогда берегитесь!

Кавалер. Ну, этого вы можете не бояться! Не думаю, что меня поймают когда-нибудь на том, что я обкрадываю Локка, — тем более после того, как вы меня им так напугали.

См. с. 281.

А впрочем, что бы там не случилось в будущем, давайте вернемся к тому, на чем остановились мы сейчас. Беседы наши начались с анализа нескончаемых и шумных сетований по поводу «преуспевающего» порока и «несчастной» добродетели, в итоге мы обрели твердое убеждение в том, что нет на свете ничего столь же бессмысленного, как эти жалобы, и что даже для неверующего в загробную жизнь надежнее всего принять сторону добродетели, чтобы с большей вероятностью обеспечить себе благополучие в этой жизни. Сказанное затем о наказаниях, болезнях и угрызениях совести не оставляет уже никаких сомнений на сей счет. Особенное внимание я уделил двум основополагающим аксиомам: во-первых, ни один человек не бывает наказан потому, что он — праведник, но всегда — потому, что он человек, а следовательно, утверждение, будто добродетель в этом мире страждет, несправедливо: страдает не она, а человеческая природа, и всякий раз — по заслугам. И во-вторых, величайшее земное счастье не было предназначено и не могло предназначаться добродетельному человеку — оно было обещано добродетели как таковой. В самом деле, для того, чтобы порядок и разумное устройство нашего мира были очевидны и безупречны, достаточно, чтобы наибольшая сумма счастья выпадала на долю наибольшей суммы добродетели в целом. Ведь если принять человека таким, каков он есть в действительности, то нашему разуму будет невозможно даже вообразить себе иной порядок вещей, который имел бы хоть какую-то видимость смысла и справедливости. А поскольку праведников не существует, то у человека нет никаких оснований отказываться нести по доброй воле свою долю человеческих страданий: ведь человек необходимым образом греховен — сам или по своему происхождению. Отсюда перешли мы к углубленному исследованию понятия первородного греха, являющегося, к несчастью, и теорией человеческой природы в целом. В диких народах мы увидели уменьшенный образ первоначального грехопадения, и поскольку человек есть лишь одушевленное слово, то порча слова явилась для нас не просто знаком порчи человека, но самой этой испорченностью, что навело нас на некоторые соображения о происхождении языка и идей. Когда же эти пункты были прояснены, нашему вниманию, как естественное дополнение к сказанному, представилась молитва, ибо она есть лекарство, данное человеку для того, чтобы, совершенствуя самого себя, он мог ограничить господство зла, — а потому лишь собственные свои грехи должен винить человек, если он отказывается это средство использовать. При слове молитва перед нами воздвиглось великое возражение слепой или греховной философии, которая, усматривая в физическом зле лишь неотвратимое следствие вечных законов природы, упрямо твердит, что по этой самой причине зло совершенно неприступно для действия молитвы. Этот губительный софизм был исследован и опровергнут со всевозможной обстоятельностью. Поражающие нас бедствия, справедливо именуемые бичами небесными, предстали перед нами в виде законов природы, — точно так же, как наказания являются законами общества; они, следовательно, обладают не абсолютной, но лишь относительной необходимостью, которая должна не повергать нас в уныние, а только воспламенять нашу молитву. Здесь, без сомнения, мы могли бы удовольствоваться общими идеями и рассмотреть разнообразные бедствия лишь в их совокупности, однако мы позволили нашему разговору пойти в этой печальной области извилистым путем; более же всего прочего заняла нас проблема войны. Из всех наших отступлений именно это, уверяю вас, сильнее других приковало мое внимание, ибо вы заставили меня взглянуть на бедствия войны с совершенно новой точки зрения, и в будущем я рассчитываю еще поразмышлять над ними, насколько хватит моих сил.