Иван Шишков - История философии. Реконструкция истории европейской философии через призму теории познания

Природу и причину физического зла Августин лаконично выразил в следующих словах: «…никто не зол по природе, а если зол, то вследствие порока» 26. Причина же порока кроется в той же природе, что и зло: в природе, сотворенной Творцом из ничего . Болезни, страдания, душевные муки и смерть суть последствия первородного греха, т. е. зла морального.

Как уже отмечалось, сущностная черта средневековой культуры — ее сопряженность с религией, что, безусловно, не только накладывало свой отпечаток на рациональные сферы ее бытия, но и предопределило основное содержание и границы ее проблемного поля, основные интенции средневековой мысли. Общеизвестно, что такой фундаментальной, сквозной проблемой всего Средневековья была проблема соотношения теологии (религии) и философии,.веры и разума (рационального знания). И если первая черпала свои истины из Священного Писания, то второй — из философии и науки. То есть с точки зрения метода, способа достижения истин наука и религия полностью расходятся, чего нельзя сказать в плане предметов и сфер их применения. Здесь различие, если и существует, то лишь частичное. Именно в этом ключе становится актуальной и действенной для Средневековья проблема соотношения веры и разума.

Выше уже отмечалось, что сложившийся и ставший ныне азбучной истиной стереотип в решении проблемы соотношения веры и разума, согласно которому в эпоху Средневековья «философия была служанкой богословия» и, следовательно, разум находился в подчиненном отношении к вере, есть не только упрощение, а стало быть, и искажение сути этого решения, но и глубокое заблуждение. На самом деле характер их соотношения значительно сложнее, многограннее, о чем свидетельствует предложенная Августином версия решения данной проблемы.

Суть ее выражена в известной формуле раннего Августина: «Верь, чтобы понимать ». И хотя вера в данном случае должна предшествовать пониманию, все же для своего подкрепления она нуждается в разуме, философской рефлексии. Ишлми словами, вера не* подменяет и не заменяет разумного понимания, она его не исключает, а, напротив, предполагает, стимулирует, ибо, согласно Августину, всякое верование есть мышление. Будучи по своей природе чем-то несовершенным, вера требует понимания. В этом смысле она ниже его и является хотя и необходимым, но только начальным условием познания. Для людей необразованных основной познавательной

способностью служит вера, опора на авторитет, в то время как для ученых — разум. Стало быть, Августин превозносит разум и науку. Такого рода теологический рационализм имеет в качестве своей нижней границы веру, верхняя же граница остается открытой для разума.

Таким образом, можно сказать, что Августин на раннем этапе своего творчества в целом по вопросу о соотношении веры и разума склонялся скорее к их гармонии, чем к их противопоставлении, предвосхищая тем самым известную концепцию Фомы Аквинского. Вера на самом деле ни в чем не противоречит разуму, поскольку она по своей природе рациональна: вера в разуме, разум в вере. Между ними нет и не может быть никакого конфликта, подобно тому, который так лаконично выражен в знаменитой формуле Тертуллиана «Верую, ибо абсурдно ».

Неразрывная связь веры и разума обнаруживается и в том, что нет разумного познания без веры. Поскольку любое знание, включая и научное, не может быть беспредпосылочным, в конечном итоге оно всегда должно на чем-то основываться. В качестве таких опорных точек, как правило, принимается знание аксиоматическое, безусловно очевидное, убеждение в истинности которого базируется в силу своей недоказуемости на вере, точнее, вере-доверии своему или коллективному опыту. Разумеется, научная «вера» принципиально отличается от веры религиозной: первая допускает то, что не противоречит разуму, т. е. вера в науке строго контролируется разумом. Августин, особенно в поздний период своего творчества, обсуждая вопрос о соотношении веры и разума, конечно же, имел в виду веру религиозную, которая ставит себе на службу разум.

После Августина на латинском Западе наступает продолжительный период духовного бесплодия. Философские исследования в это время резко сокращаются и приобретают иной характер: на место спекулятивного творчества выступает воспроизведение и подражание. Философия стала подражательной, иконографической. Еслй представители ранней патристики признавали абсолютным авторитетом Священное Писание, то теперь их эпигоны присоединили к нему авторитет самих отцов церкви . Сочинения классиков патристики были для их эпигонов почти тем, чем для классиков была Библия.

В период латинской патристики Античность с ее своеобразным мировосприятием всё больше удалялась в прошлое, становилась всё более чуждой и непонятной. Если говорить о раннем Средневековье (примерно до середины XII в.), то в сравнении с патристикой философская мысль этой эпохи характеризуется значительно меньшей творческой свободой и оригинальностью, тяготением к формальным изысканиям. Если патристика черпала свои философские идеи либо непосредственно из сочинений античных классиков, либо из их латинских переводов, то раннее Средневековье чаще пользовалось для этого языческими компиляциями, переложениями идей античных школ, данными отцами церкви. Поэтому восприятие в эту эпоху философского наследия Античности было еще более деформированным, чем восприятие философии патристики.

Из круга чтения западноевропейского читателя выпали почти все философы древности. И тем не менее в этот ранний период Средневековья духовная преемственность с Античностью не была прервана благодаря авторитету сочинений классиков патристики и ученой деятельности «последнего из римлян и первого из схоластов», «отца Средневековья и схоластики» Северина Боэция (480-524 гг.)

Для латинской схоластики Северин Боэций был тем же, чем Августин для всей западноевропейской средневековой философии. На протяжении всего Средневековья его читали, восторженно чтили и относились к нему почти так, как если бы он был одним из отцов церкви. В Средние века сочинения Боэция служили одним из основных источников философской образованности. Особенно высоко чтили Боэция гуманисты эпохи Возрождения. И хотя эта эпоха не пощадила ни одного схоластика, для Боэция она сделала исключение за-его великое дело по спасению античного наследия. Кроме того, не следует забывать, что гуманисты Возрождения воспринимали его не столько как первого схоластика, сколько как «последнего римлянина».