Пятигорский Моисеевич - Кто боится вольных каменщиков? Феномен масонства

И далее:

Когда в 1930-х гг. американское масонство находилось на пике своей популярности, престижа и респектабельности, членство достигло рекордного процента — 12 % всего мужского белого взрослого населения (3 303 ООО). Никогда до или после этого они не имели такой силы и влияния в Соединенных Штатах [337]. Последующий упадок масонства не может быть объяснен неудачей масонских прогрессивистов, или даже радикальными изменениями в американской жизни после Великой депрессии. Как я уже упоминал, что-то изменилось в самой атмосфере страны, в результате чего масонство стало периферийным — и, следовательно, более консервативным, чем оно было перед Первой мировой войной. Как заметил один из моих знакомых масонов, Чарльз М.: «Для 1920-х гг. намного более значительным был тот факт, что Уоррен Дж. Гардинг был масоном, чем тот, что Вудро Вильсон и Дж. С. Кулидж не были, в то время как для 1930—1950-х тот факт, что Франклин Д. Рузвельт и Д. Эйзенхауэр не были масонами, намного важнее того, что Гарри Трумэн был им». Это проницательное замечание, сделанное ветераном масонства (он вступил в Голубую Ложу в 1919 г.), отражает изменение положения масонов в Штатах. Если количество членов в религиозной организации рассматривать как свидетельство о ее жизнеспособности, то американское масонство достаточно жизнеспособно; оно остается многочисленным в своей Голубой версии , так же как и в версии все увеличивающихся Высших Степеней. Однако его репутация по-прежнему слишком сильно зависит от признания обществом, а его сознательные попытки адаптироваться и снискать одобрение общества привели к тому, что оно утратило свою оригинальность и своеобразие — и, по сути дела, продалось.

То, что я изобрел… было вовсе не фантазией.

Я не был одним из персонажей, о которых шла речь. Я был его творением, а не кандидатом в члены.

Вернемся к масонскому историзму как феномену исторического самосознания. Говоря в самом широком смысле, у масонов было три основных цели: прежде всего иметь собственную историю, отличную от истории остального человечества; во-вторых, представить свою историю как единственную модель, по которой могла бы моделироваться история всего человечества (тем самым с ней отождествляясь); и, в-третьих, представить свою историю — вместе с общей историей — как символическое проявление божественной силы, которая, будучи трансисторической, формирует историю, а не формируется ею. Если, рассматривая масонскую историю, вы будете основывать свою позицию на третьей из этих целей, то фактическая сторона окажется несущественной, поскольку тогда не будет никакой разницы — была ли масонская ложа на месте Соломонова Храма исторической реальностью или просто плодом богатого воображения масонских авторов. Ведь в обоих случаях эта ложа является символом того, что находится над любой исторической реальностью и по ту сторону ее. Непрекращающуюся озабоченность масонов собственной историей — и историей вообще — можно рассматривать как специфическую тенденцию их самосознания. Возможно, что это британская культура порождала и порождает такой тип интенциональности — нацеленность мысли на тему истории [338].

Для масонов, начиная со времени их официального исторического основания в 1717 г. и далее, всегда имела особый смысл и значение определенная комбинация историцизма и театральности. В дополнение к общей склонности британцев к театру и истории, в этом сыграли важную роль два фактора. Первый состоит в том, что масоны после возрождения деятельности ордена как бы создали свой собственный театр, в котором играли роль своих непосредственных исторических предшественников — мастеров-каменщиков. Тем самым они фиксировали свою веру в существование исторической связи с последними, поскольку оперативные и спекулятивные ложи отделяло расстояние не более чем в два поколения. Они также должны были осознавать довольно театральный и искусственный характер своей организации в целом [339], поскольку сами масоны первыми назвали масонство «символическим» или «эмблематическим». Употребляя эти термины, они подразумевали, что рабочее масонство, с его инструментами, инвентарем, приемами и правилами, было использовано ими таким образом, что все это стало означать нечто совсем иное, чем до того, в его «естественном существовании» до середины 17-го века.

В течение первого периода существования Великой Ложи масоны намеренно стремились к созданию некой традиции, более или менее связывая себя со своими предшественниками-работниками. После того как пересмотр и переформулировка этой традиции были завершены, они часто вели себя, говорили и писали так, будто они действуют подобно этим предшественникам, не важно, реальным или выдуманным. Ни одна конкретная ложа (за исключением Ложи Древних) не могла заявить о своей собственной древности, о своем существовании до начала 18-го века. Однако не только уже второе поколение веселых гуляк в Ложе Древних (в 1740-1750-х гг.) называет всю организацию «древней». Они соотносят себя — через первое поколение франкмасонов, чье существование документально засвидетельствовано (Андерсон et alia ), — с теми предшественниками, кто безо всяких оснований записывает себя в масоны, начиная со знаменитостей, таких как сэр Кристофер Рен, и вплоть до собственных дедов и прадедов, чьи ложи составляли праисторию Цеха. Так что все, что они могли сделать, — это спросить своих масонских старейшин, изобретших большую часть этой праистории Цеха, о единственной вещи, которую они не изобрели и не могли изобрести, — об их собственных непосредственных предшественниках. Лишенное какой-либо точной информации, второе поколение масонов пустилось в спекуляции относительно того, что могло и не могло произойти с этими предшественниками и их, в основном безымянными, ложами. Поколение Хезельтайна и Додда могло говорить о ком-то, жившем в конце 17-го века, как о «старом масоне, которого мой отец знал в молодости» и пересказывать неподтвержденные воспоминания о нем. Следствием этого была некая историческая двусмысленность, которая начиная с середины 18-го в. стала неотъемлемой частью атмосферы ученых дискуссий в ложах. Молодой Престон, «не ограниченный законами доказательств», пожелал рассеять эту неопределенность, трансформировав выдумку в «настоящую» историографию, а столетием позже ему последовал Оливер. Однако неясность относительно исторических корней масонства сохранилась и сохраняется по сей день. Лишь в самой минимальной степени она была уменьшена полным исключением масонской истории из Конституций в 1813 г., а последующее развитие «научного» и «фактологического» подхода, пионерами которого стали Финдель и Гоулд, почти не повлияло на ситуацию в целом.