Герберт Маркузе - Разум и революция [Гегель и становление социальной теории]

Разрастание аппарата, ответственного за производство и распределение переросло рамки необходимого индивидуального и группового контроля и привело к появлению целой иерархии общественных и частных бюрократий с высокой нейтрализацией ответственности. Даже на вершине этой иерархии, где ответственность определима и окончательна, особый индивидуальный и групповой интерес может утверждаться только в рамках того доминирующего интереса, который направлен на сохранение и расширение аппарата

как целого. Последний, по существу, представляет собой воплощение общей воли, коллективной потребности. Поскольку по крайней мере в развитых индустриальных странах он продолжает содействовать улучшению условий общественной жизни и лучшему удовлетворению потребностей, противостояние кажется все более иллюзорным, а быть может, и вообще бессмысленным. Учитывая данные факты и тенденции, нет никаких оснований предполагать, что дальнейшее развитие приведет к уничтожению его нынешней основы. Согласие оппозиции со сложившейся ситуацией имело место задолго до того, как первая мировая война показала, насколько «объективно» революционные классы интегрировались в государственный интерес.

Огромный рост производительности труда в рамках господствующих социальных институтов сделал неизбежным массовое производство, но вместе с ним — и манипулирование массами. В результате начал расти уровень жизни, а также началась концентрация экономической мощи до монополистических пропорций. Вместе с этим технологический прогресс принципиально изменил соотношение социальных сил. Мощные и эффективные орудия подавления, контролируемые правительством, способствовали тому, что классические формы социальной борьбы устарели и приобрели романтический вид. Баррикады утратили свою революционную значимость, а забастовки — свое революционное содержание. Экономическая и культурная координация трудящихся классов сопровождалась и дополнялась устареванием их традиционного оружия.

Консолидация капиталистической системы значительно возросла благодаря развитию советского общества. Это развитие оказало на Запад двоякое влияние. Во-первых, крушение революций в центральной

Европе, совершившееся после первой мировой войны, лишило большевистскую революцию желаемой экономической и политической основы в развитых западных странах и заставило ее, рассчитывая на свои собственные ресурсы, начать сопровождаемую террором индустриализацию. Таким образом, в советском обществе, стремившемся как можно быстрее выйти на уровень достижений западной индустриализации, на новой основе опять заявило о себе то, в чем критический взор Маркса усматривал репрессивные и эксплуататорские черты, свойственные индустриализации капиталистической. В сравнении с марксистской идеей социализма сталинское общество было не менее репрессивным, чем капиталистическое, но гораздо беднее. Образ свободы, отстаиваемый Марксом в условиях господствующей несвободы, как будто утратил свое реальное содержание. На Западе коммунизм стали отождествлять не с высшим, а с низшим уровнем исторического развития, а также с враждебной и чуждой силой. Во-вторых, впоследствии советское государство превратилось в высоко рационализированное и индустриализованное общество, находящееся вне капиталистического мира и достаточно сильное для того, чтобы на его условиях начать с ним конкуренцию, бросая вызов его монополии на прогресс и его притязанию на формирование будущей цивилизации. Западный мир ответил на это тотальной мобилизацией, которая установила национальный и интернациональный контроль над опасными зонами общества. За всю свою долгую историю западный мир никогда не достигал такого единения. Общий интерес, в свое время с успехом справившийся со внутренними противоречиями, теперь приступил к устранении внешних. В свою очередь, интернациональная координация способствовала усилению национальной. Согласованность стала вопросом жизни и смерти — не только для индивидов, но и для наций.

Тенденции, которые мы только что перечислили, часто и довольно широко описываются в терминах «массовой демократии», «популярной культуры» и т. д. Такая терминология может легко привести к установлению ложного ракурса, как если бы эти тенденции сформировались благодаря возникновению «масс» или упадку определенных культурных ценностей и институтов. Скорее всего они выросли из исторической структуры позднего индустриального общества, как только оно научилось на основе достигнутой производительности контролировать свои диалектическое процессы. Равным образом, эти тенденции не ограничиваются какой-нибудь конкретной культурой или политической сферой. Заданность индивида, его превращение в объект управления кажется повсеместным явлением. Идея особой формы Разума и Свободы, характерная для диалектического идеализма, вновь предстает как Утопия, однако торжество регрессивных и тормозящих развитие сил не ослабляет ее истины. Тотальная мобилизация общества против окончательного освобождения индивида, которая составляет историческое содержание нынешнего периода, показывает, сколь реальна возможность такого освобождения.

Книга Герберта Маркузе «Разум и революция. Гегель и становление социальной теории», которую нередко называ ют программным произведением Франкфуртской социоло гической школы, выходила несколькими изданиями уже при жизни автора. Впервые она была опубликована в 1941 г. в английском издательстве Oxford University Press. В 1955 г. увидело свет репринтное издание, в которое вошла допол нительная глава, а в 1967 и 1968 гг. книга выдержала еще два переиздания. В 1962 г. она появилась на немецком языке под заголовком: Herbert Marcuse . Vernunft und Revolution. Hegel und die Entstehung der Gessellschaftstheorie. В 1964 г. в американское издание книги вошло предисловие автора, ставшее своего рода манифестом его версии «негативной диалектики», а в 1986 г., т. е. через пять лет после смерти автора, она была снова переиздана.

Настоящий перевод выполнен по изданию: Herbert Mar cuse . Hegel and Rise of Social Theory. Routledge and Kegan Paul . London and Henley , 1955, куда вошел эпилог, написан ный автором в 1954 г. На русском языке публикуется впервые.

Одна из особенностей и трудностей перевода этой книги заключается в том, что, прослеживая становление теории общества, автор подвергает обстоятельному анализу работы философов самых различных школ и направлений, писав ших, по меньшей мере, на пяти европейских языках. Когда речь идет, например, об английских неоидеалистах Брэдли и Бозанкете, то здесь особой проблемы не возникает, так как переводчик продолжает находиться в стихии англий ского языка, на котором написана вся книга и, по крайней мере, знает, что приводимые автором цитаты и термины из упомянутых философов предстают перед ним в их, так сказать, исконном обличье, не подвергаясь «переодеванию» в иную, чуждую лексику. Когда же, к примеру, речь заходит о Д.Джентиле, С. Кьеркегоре или Ж.Сисмонди, то возника ет старая проблема перевода на русский язык с английского тех отрывков и терминов, которые изначально были напи саны на итальянском, датском и французском и исконного «лица» которых переводчик не видит, несмотря на профес сиональное желание рассмотреть его «черты» (за исключе нием тех случаев, когда это все-таки удавалось сделать). К счастью, в приведенных примерах автор не столько вда ется в анализ философской терминологии, сколько стре мится передать общую смысловую тональность и самый дух философствования упомянутых мыслителей.