Олег Поль - Остров Достоверности

19. Эти рассуждения о символичности материи, этот наш метафизический символизм не нужно смешивать с символизмом поэтов. Я вовсе не хотел здесь сказать, что «все преходящее есть только символ», что «материальный мир есть символ неких иных вечных миров». Наши рассуждения до сих пор не давали права на такие выводы. Метафизический символизм значит много меньше: что каждое движение материи есть символ душевного движения какого-либо существа — не где-либо в вечности существующего, а здесь, с нами, и не каких-либо его высочайших стремлений, но и самых низменных. И даже более того, как раз высочайшие-то стремления и не имеют полных символов в этой материи. В то время, как низшие стремления, вроде желания уничтожить противника и т. п. являются в наиболее богатых символах — в разнообразных сильных движениях, глубочайшие размышления и иные высокие переживания внешне символизируются разного вода недвижностью. Иначе говоря, наши рассуждения пока дают нам право лишь на имманентный природе, а не на трансцендентный ей символизм. И потому, говоря о символичности материи, я имею в виду не трансцендентный символизм символистов, а имманентный символизм, основание которому положил Джордж Беркли. Этого мыслителя, по невниманию к его взглядам оклеветали, как чистого иллюзиониста; на самом же деле его учение есть монадологический символизм. Он первый употребил выражения «чувственная символика», но на это не обратили внимания. Разумеется, в выражении «имманентный символизм» следует иметь в виду не имманентность субъекту, но — миру субъектов. Значит, что в символах, мы познаем друг друга, а не что-либо вне нас находящееся.

20. Вернемся к прерванной цепи размышлений. Итак, в движениях тел познаются действия монад, а в направлениях движения познаются их стремления*. Тела же движутся всегда внутри пространства, одно относительно другого, и своими движениями знаменуют стремления монад относительно друг друга. Поэтому чувственный мир есть как бы график душевной жизни монад. Оси координат — это априорное в созерцании, т. е. пространство; цвета — это кривые. И как график одного и того же процесса, например, изменения температуры, может очень отличаться по виду в зависимости от того, построен ли он в прямоугольных, полярных или иных координатах, но смысл его один и тот же, — так и картины мира могут быть различны у разных монад, но поскольку в этих картинах являются одни и те же монады, смысл одинаков. И как график температур не имеет никакого сходства с самими температурами, кроме условной аналогии, так и видимый мир не имеет сходства с миром жизни.

* Примечание: Эта поправка сделана автором.

В видимых вещах познается не подлинная природа монад, а их подлинные отношения. Поэтому можно сказать, обобщая предшествовавшие рассуждения, что мир тел есть символ или явление мира монад, а движения тел суть символы отношений монад.

1. Сущее разделяется пред нашим взором на монады и их чувственные символы, причем первые даны нам в понятиях, а вторые суть представления. Теперь нужно отдельно исследовать понятия и представления, и начать удобнее с последних, чтобы подвигаться вовнутрь. Представления суть единства ощущений, поэтому для полного исследования представлений надо исследовать все ощущения. Однако по преимуществу мы будем исследовать зрительные образы, так как они дают нам восприятие пространства, к которому мы относим все опущения.

2. Наблюдение показывает, что мы имеем два рода представлений: видимые материальные вещи и образы воображения. И вещи и образы протяженны, т. е. находятся в пространстве. Правда, многим кажется, что есть два рода пространства: действительное, в котором находятся вещи, и воображаемые, где располагаются образы, создаваемые фантазией.

Но легко видеть ошибочность подобного мнения. И материальные вещи и образы воображения на самом деле располагаются в одном и том же пространстве.

В самом деле, мы можем вообразить дом на горе, где его нет; больной может вообразить медведя на печке. Печку он видит, как материальную вещь, медведь же есть произведение больного воображения, по яркости не уступающее реальному медведю, — и при этом представление печи и образ медведя находятся не в некоторых двух различных пространствах, но в одном и том же пространстве. Таким образом, нет двух сред — для пассивного восприятия и активного творчества представления, но лишь одна среда.

3. Вещи воображаемые могут занимать в пространстве то же самое место, которое уже занимают действительные вещи. Это совмещение действительного и воображаемого в одном пространстве есть условие возможности сознательной деятельности в физическом мире. Только благодаря протяженности образов фантазии и свойству их занимать то же место в пространстве, что и физические вещи, становится возможным измерение действительных вещей. В самом деле, прикладывая, например, аршин к палке, мы в воображении продвигаем его внутрь палки, мы совмещаем его с ней. Желая узнать, не застрянут ли сани в воротах, ты смотришь на ворота и воображаешь в них сани. Воображаешь не мысленно, ибо мысль непротяженна, а чувственно.

В одном и том же месте пространства ты увидишь сразу два образа, оба окрашены цветами и оба протяженны — и все же их различаешь.

4. Только это свойство образов воображения — занимать то же место в пространстве, что и образы чувственные, — обуславливает возможность изобразительных искусств. Например, художник смотрит на дом, потом переводит взор на бумагу и на ней воображением создает образ дома, запечатленный в памяти. Потом он карандашом обводит образ дома, уже находящийся на бумаге, — обводит его так же, как копировальщик обводит на прозрачной кальке просвечивающий чертеж. Если бы художник не видел образа, созданного его воображением на бумаге, он не мог бы рисовать. Поистине удивительно то, что философы не исследуют вопроса о том, как возможна живопись.

5. Однако, несмотря на то, что вещи действительные и воображаемые находятся в одном и том же пространстве, между ними есть существенное различие.

Заметь, что именно существенное, т. е. по существу, так как на первый взгляд многим даже ученым людям кажется, что различие только в большой яркости действительных вещей, т. е. в степени. Однако, это мнение ошибочно. Пейзаж может темнеть или бледнеть до полного исчезновения, но нет такого мгновения, когда он перешел бы в образ фантазии. И обратно, образ фантазии может быть много отчетливее, чем образ действительности, например, чем ночной вид, и все-таки он остается воображением. Значит, различие не в степени.

6. Существенное отличие, однако, не лежит в том, что вещи принадлежат миру телесному, а образы воображения — к духовному. Если к отличительным признакам материи принадлежит протяженность, то ведь и образы фантазии протяженны, следовательно, они в этом отношении суть такие же вещи, как и материальные. Может быть, кто-нибудь захотел бы видеть отличие в том, что материальные вещи имеют свойства плотности, непроницаемости частиц, каковым не обладают воображаемые. Однако картины волшебного фонаря, образующиеся при пересечении несущего их луча белым полотном, не более непроницаемы, чем образы воображения. Если бы какой-нибудь педант захотел оспаривать это указанием на давление света и его химическое действие, то ведь и воображение может производить еще большее давление, как показывают всевозможные медиумические опыты, а химическое действие образов фантазии на фотографическую пластинку общеизвестно.