Эмиль Дюркгейм - Моральное воспитание

Если я посчитал необходимым более или менее детально показать, чтó ошибочно в отмеченном подходе, то не потому, что данный вопрос имеет чисто теоретический интерес; это сделано для того, чтобы дать возможность лучше связать с их подлинной причиной серьезные практические изъяны этой ментальной установки и правильней их оценить. Как мы уже сказали, человек действует морально только тогда, когда рассматривает в качестве цели своего поведения коллектив. Но для этого нужно еще, чтобы коллектив существовал. Но стоит подойти к обществу с упрощенческой точки зрения, как ничего уже не остается, что заслуживает быть названным этим именем. В самом деле, поскольку общество – это сложное целое, то нужно полагать достоверно установленным, что это сложное целое – лишь видимость, а то, что действительно образует всю реальность коллективного существа, которую необходимо постигнуть, это нечто простое, четко определенное, самоочевидное. Простой элемент общества – это индивид. Мы должны, следовательно, сказать, что в обществе нет ничего реального, кроме составляющих его индивидов, что само по себе оно ничто, что у него нет особой индивидуальности, чувств и интересов, которые были бы ему свойственны. Мы приходим таким образом к настоящему социальному атомизму. Общество – это уже лишь коллективное имя, подставное лицо для суммы индивидов, размещенных рядом друг с другом извне. Это отвлеченное понятие. Но отвлеченное понятие не любят; было бы абсурдно приносить в жертву существу в общем-то чисто вербальному существо реальное, конкретное и живое, каковым мы являемся. Мы можем жертвовать собой ради общества только в том случае, если видим в нем моральную силу, от которой мы зависим, более высокую, чем наша. Но если индивид есть все реальное, что оно содержит, то откуда к нему может прийти это моральное достоинство и это превосходство? Мы не только не зависим от него, но, наоборот, тогда оно зависит от нас. Ибо, согласно данной гипотезе, оно не может иметь иной реальности, кроме той, что оно черпает в нас. Оно может быть лишь таким, каким мы хотим, чтобы оно было. Даже волеизъявления предшествующих нам поколений никоим образом не ограничивают наши волеизъявления. Ведь индивидуальности, составлявшие предыдущие поколения, больше не существуют и, следовательно, больше не образуют ныне действующие реальности. Чтобы полагать, что традиции прошлого формируют будущее, необходимо представлять их себе как доминирующие над индивидами, так чтобы они могли сохраняться поверх череды сменяющих друг друга поколений. Но если существуют только индивиды, то тогда, в каждый момент истории, именно существующие в данный момент индивиды и только они создают бытие общества, желая его, как Бог у Декарта создает мир в каждое текущее мгновение, постоянно его желая. Стоит вдруг нашей воле, по той или иной причине, повернуть в другую сторону, как вся подвешенная на ней социальная конструкция рушится или трансформируется. И вот что создает, что поддерживает до сих пор распространенный предрассудок относительно всесилия законодателя. Поскольку общество не имеет иной формы существования, кроме тех форм, которыми его наделили индивидуальные воли, то разве недостаточно, чтобы последние договорились между собой и решили путем общего соглашения, что общество должно измениться по своей сути, – и метаморфоза тут же совершится? Никто уже сегодня не думает, что, даже объединившись в союз, мы сможем сделать так, чтобы законы физической природы были иными, чем они есть. И тем не менее среди нас еще мало тех, кто понимает, что граждане одного и того же государства, даже если они единодушны в том, чтобы осуществить революцию, будь то экономическую или политическую, если эта революция не содержится в природе общества, в условиях его существования, то они в своем предприятии могут лишь потерпеть сокрушительное поражение. Еще мало тех, кто понимает, что хотеть одарить Францию социальной конституцией, которая будет возможна только через несколько веков, так же невозможно, как и вернуть ее к социальной конституции Средневековья, даже если большинство французов пожелает осуществить ту или иную революцию. Сколько людей вообще догадываются, что в данном случае существует сила вещей, необходимых законов, при столкновении с которыми наши воли окажутся сломленными, а если мы и сможем разрушить существующий социальный порядок, то не сможем выстроить порядок, который невозможен по определению? Но как в такой ситуации стремиться создать и подчинить себе такое устройство, такую организацию, которые сами по себе ничто и которые постоянно находятся в зависимости от наших волеизъявлений?

Отмеченная опасность не является мнимой, и это наглядно демонстрирует то, что произошло во Франции. Дух упрощенчества ХVII в. первоначально касался только явлений физического мира; тогда не размышляли о социальном и моральном мире, который еще рассматривался как слишком священный, чтобы можно было позволить себе подвергнуть его осквернению светским мышлением, т. е. наукой. Но в XVIII в. с этой осторожностью было покончено. Наука отваживается на большее; она становится более амбициозной, потому что, развиваясь, она набрала попутно больше сил. Она принимается за изучение социальных явлений. Возникает социальная и политическая философия. Но наука XVIII в., поскольку это был век естественного, была дочерью века XVII. Она вдохновлялась тем же духом; она внесла поэтому в изучение поставленных ею перед собой новых проблем, т. е. в изучение социального мира, то самое упрощенчество, которым предыдущий век вдохновлялся в изучении материального мира. Вот почему социальная философия этого времени преимущественно атомистична. Для Руссо, которого можно рассматривать как непревзойденного теоретика этой эпохи, в обществе нет ничего реального, кроме индивида. Кроме того, чтобы узнать, каким оно должно быть, он нисколько не заботится о том, чтобы задавать вопросы истории, выяснять, как оно сформировалось, в каком направлении оно стремится развиваться и т. п. Ему достаточно задаться вопросом о том, каким человек должен хотеть, чтобы оно было. В его глазах социальный порядок – это не продукт исторической эволюции, которым можно управлять лишь в той мере, в какой ее определили законы; это акт, совершаемый индивидуальными волями, которые связываются между собой договором, статьи которого свободно обсуждаются, т. е. общественным договором. Следовательно, чтобы узнать, что они должны делать, им остается лишь осознать самих себя и быть твердыми в своих решениях. Правда, эта тенденция отчасти была побеждена противоположной тенденцией. Французское общество с этого времени живо ощущало само себя и свое единство; вот почему у нас было основание сказать, что революционное движение отчасти было великим движением национальной концентрации, что доказывается тем ужасом, который испытывали деятели Революции в отношении всякого морального и политического партикуляризма. Люди никогда не испытывали более сильного чувства превосходства коллективных интересов над индивидуальными и верховенства закона, всем своим величием доминирующего над множеством индивидов. Это чувство обнаруживается как у теоретиков, так и у государственных деятелей этой эпохи. Руссо мечтает о законе, который навязывается всем гражданам с той же необходимостью, что и физические законы, о законе безличном и заряженном такой силой, что он может заставить склониться перед собой индивидуальные воли точно так же, как это делают силы природы. Но упрощенческий предрассудок, внедрявшийся вместе с тем в умы, делал для них невозможным решение проблем, которые они перед собой ставили, так как они были противоречивыми в самой своей постановке. Действительно, они начинали с допущения очевидности того, что в обществе реальны только индивиды, что именно в них оно черпает все свое бытие, что оно таково, каким индивиды хотят, чтобы оно было. Но как тогда из индивида извлекать социальный порядок, превосходящий индивидов; как выделить из индивидуальных воль закон, который доминирует над индивидуальными волями? Если закон есть их творение, то как он может их связывать, как он может не оставаться постоянно в зависимости от них? Мы не собираемся здесь ни излагать, ни анализировать те ухищрения, с помощью которых пытались совместить эти несовместимые представления. Но это фундаментальное противоречие несомненно является одной из причин, которые частично парализовали дело Революции и помешали дать все те результаты, которых можно было от нее ожидать.