Эмиль Дюркгейм - Моральное воспитание

Если бы такой взгляд был присущ только нескольким философам, то здесь этим не стоило бы заниматься. Но он глубоко укоренен в нашем национальном сознании; в конце концов он стал одной из характерных черт французского духа, во всяком случае, до недавнего времени. В самом деле, мы видели, что наиболее методично и систематично этот взгляд утверждается в картезианстве. Но можно сказать, что француз вообще в некоторой степени является картезианцем, сознательным или бессознательным. Потребность в четкости и ясности, характеризующая наш национальный дух, в действительности влечет нас к тому, чтобы отвращать наши взоры от всего, что слишком сложно, чтобы можно легко представить это уму в форме четких понятий; а то, что мы склонны не рассматривать, не видеть, мы совершенно естественно склонны отрицать. Даже наш язык не создан для того, чтобы выражать те неясные, скрытые стороны вещей, о которых у нас вполне может быть ощущение, но не ясное понимание, так сказать, по определению. Именно потому, что он носит аналитический характер, он хорошо выражает лишь проанализированные вещи, т. е. разложенные на элементы; он отмечает каждый из них посредством точного слова, в четко высеченном смысле; но сложное и живое единство, которое образуют эти элементы конкретной реальности, соединяясь, проникая друг в друга, опираясь друг на друга, – все это от него ускользает, потому что все это ускользает от анализа. Он ищет простое, и идеалом для него было бы иметь для каждой неделимой доли реального одно-единственное слово и выражать целое, образуемое каждой вещью, простой механической комбинацией этих элементарных знаков. Что касается вида, который приобретает это целое как целое, что касается того, что создает его единство, преемственность и жизнь, то наш язык в большой мере этим не интересуется. Вот откуда абстрактный характер нашей литературы. В течение длительного времени наши поэты, прозаики, моралисты ограничивались тем, что описывали нам человека вообще, т. е. наиболее абстрактные способности человеческой души. Герои, придуманные нашими драматическими поэтами, не были определенными индивидуальностями, с разнообразными, подвижными, противоречивыми свойствами, переплетенными, однако, между собой и столь многочисленными, что всякое их аналитическое перечисление невозможно; это то или иное чувство, воплощенное в историческом или вымышленном персонаже. Дело в том, что реальный индивид, индивид, которым мы являемся, это сама сложность; в каждом из нас обитает бесчисленное множество способностей, свойств; одни из них действующие, другие в зародышевом состоянии, третьи в стадии формирования и промежуточные между этими двумя состояниями; тогда как общее, наоборот, просто, весьма скудно качествами, поскольку чтобы его сформировать, нужно было методично обеднять реальность. А за этими простыми и абстрактными чувствами, которые нам изображают наши писатели, мы очень редко ощущаем бездонные глубины, предугадываемые, но не исследованные, так, как мы ощущаем их у Фауста Гёте или у Гамлета Шекспира. Все происходит при ярком свете сознания. Все совершенно ясно. Кроме того, даже в науке мы легко обнаруживаем существование этой тенденции. Не случайно наша нация выделяется среди всех других большим числом и значением рожденных ею математических гениев и талантов.

Безусловно, речь не может идти об отказе от постулатов рационализма, которые лежат у истоков этой концепции, поскольку мы сами сделали их основой нашего преподавания. Мы настаиваем на том, что нет никаких оснований предполагать в вещах нечто такое, что было бы заведомо иррационально. Но рационализм не предполагает непременно утрированное упрощенчество, о котором мы сейчас говорили. Из того, что сложное трудно подвергнуть требованиям разума, из того, что постижимое представление о нем может быть достигнуто лишь с большим трудом и напряжением, и из того, что это представление всегда более или менее несовершенно, отнюдь не следует, что правомерно лишать его всякой реальности. Подобная попытка, к тому же, еще и противоречива. Ведь в конце концов, сложное существует; это факт, который невозможно отрицать; и невозможно сделать так, чтобы то, что есть, не существовало. Говорят, что это просто видимость. Допустим, что это так. Но видимость – это не ничто; это реальный феномен, такой же, как другие. Образ объекта, который я вижу в зеркале, не обладает той же реальностью, что этот объект; но он обладает реальностью другого рода. Говорят, нет цветов, вкусов, запахов, теплоты в атомах, из которых состоят тела. Предположим; но цвета, вкусы, запахи, теплота, которые я воспринимаю при контакте с этими телами, вполне реальны. Это реалии, которые я переживаю и которые имеют для меня иные значения и интерес, нежели безличные и абстрактные движения, которые могут происходить в материи. Если же предположить, что они никоим образом не базируются в невидимых элементах материи, то из этого следует просто заключить, что они базируются в другом месте и иным образом. Нам говорят, что объективно теплота – это лишь форма движения, и кажется, что таким образом мы приходим от явления в высшей степени сложного, туманного, многогранного, к фактически более простому явлению, к движению. Но это делается напрасно: теплота – это не движение. Какую бы роль ни играли некоторые движения в создании феномена теплоты, невозможно отождествлять эти две столь различные реальности. И то же самое мы можем сказать обо всех сложных свойствах, сложность которых думают заставить исчезнуть аналитическими средствами. Словом, если есть нечто сложное в наших ощущениях, значит, нечто сложное есть еще где-то. Говорят, что это наша точка зрения, природа нашего организма и нашего сознания искажают вещи и заставляют их предстать перед нами не в том виде, какой является их собственным. Но это неважно. Пусть причина сложности будет в том или в другом, в нашем теле или в других объектах, но всегда есть какая-то реальная причина воспринимаемой сложности, а следствия реальной причины сами всегда реальны. И к тому же, почему сложное существует только в нас и через нас, почему оно базируется только в нашей физической или ментальной организации? Допустим, что весь мир целиком поддается разложению на простые элементы. Уже только тем, что эти элементы, вместо того чтобы оставаться изолированными друг от друга, соединены между собой, скомбинированы вместе, воздействуют в результате друг на друга, они могут, этими воздействиями и противодействиями, порождать новые свойства, которые не содержал каждый из интегрированных элементов, взятых отдельно. Скомбинируйте вместе две однородные силы, приложите обе к одной и той же движущей силе, и вы получите в качестве результирующей единую силу, совершенно отличную от каждой составляющей, и в отношении интенсивности, и в отношении направления. Соедините вместе пластичность меди с пластичностью олова, и вы получите бронзу, один из наиболее твердых из существующих материалов. Таким образом, даже если в основе реальности действительно находятся очень простые элементы, соединяясь между собой, они также должны порождать совершенно новые признаки, у которых уже нет больше той же простоты и представление о которых будет уже гораздо более сложным и мудреным. Но хочу добавить, кроме того, что сама гипотеза о том, что существуют совершенно простые элементы, абсолютно произвольна. Ведь мы никогда не могли уловить это прямым наблюдением, и мы не можем даже составить себе об этом адекватное понятие. Ведь самая совершенная простота, которую мы можем вообразить, все равно относительна. Об атоме говорят, что он неделим. Но мы не можем помыслить какой-нибудь участок пространства, который был бы неделимым. Говорят, что он не имеет формы, но мы не можем помыслить материальный элемент, не имеющий формы. Кроме того, во всяком атоме ощущается воздействие других атомов; весь мир целиком отражается в каждом элементе мира, и, таким образом, в каждом бесконечно малом существует бесконечное. Простое – это идеальный предел, к которому мышление стремится, никогда не встречая его в реальности.